На последнем слове Дуб едва не откусил себе язык, потому что как раз в этот момент они перелетели через какую-то колдобину. Кадет Биглер не отвечал, что еще больше взорвало поручика Дуба, и он грубо бросил: «По-моему, вас учили, что вы обязаны отвечать на вопросы своего начальника!» — «Такое положение уставом, конечно, предусмотрено. Однако предварительно необходимо подвергнуть анализу наши взаимоотношения. Насколько мне известно, я еще никуда не назначен и, таким образом, о моей непосредственной подчиненности вам, господин поручик, не может быть и речи. Сидя вдвоем в автомобиле, мы не являем собой никакой боевой единицы определенного воинского формирования.
Мы оба направляемся в свои подразделения и ответ на ваш вопрос о том, хотел ли я сказать, что вы обожрались, господин поручик, безусловно не был бы служебным заявлением». — «Вы уже кончили? — заорал на него поручик Дуб. — Вы…» — «Так точно, — твердо продолжал кадет Биглер. — Не забудьте, господин поручик, что о происшедшем между нами, по всей видимости, будет решать офицерский суд чести». От злости и бешенства поручик Дуб впал в почти полное обалдение, а, свирепея, он начинал нести еще больший вздор, чем в спокойном состоянии. Поэтому он буркнул: «Вопрос о вас будет решать военный суд».
Кадет Биглер воспользовался подвернувшимся случаем, чтобы окончательно доконать поручика, и поэтому самым дружеским тоном, на какой только оказался способен, произнес: «Шалишь, дружище!» Поручик Дуб крикнул шоферу, чтобы тот остановил машину: «Один из нас должен идти пешком!» — «Я поеду, — спокойно ответил Биглер, — а ты, дружище, как знаешь». — «Езжайте дальше!» — голосом, словно в белой горячке, скомандовал Дуб шоферу и погрузился в величественное молчание, как Гай Юлий Цезарь, когда к нему приближались заговорщики с кинжалами, чтобы проткнуть его. Так они и приехали в Золтанец, где напали на след своего батальона.
Пока поручик Дуб и кадет Биглер все еще спорили на лестнице о том, имеет ли право кадет без должности на получение своей порции ливерной колбасы, внизу в кухне все уже наелись, растянулись на лавках и принялись болтать обо всем возможном, попыхивая вовсю дымом из солдатских трубок. Повар Юрайда заявил: «Сегодня я сделал замечательное открытие. По-моему, это будет настоящий переворот в кулинарном деле. Ты же знаешь, Ванек, в этой проклятой деревне я нигде не мог раздобыть майоран для ливерного фарша. Но в нужде дух людской хватается за самые невероятные средства!
Когда я гонял по всей деревне и безуспешно разыскивал майоран, мне пришло в голову, что надо найти хотя бы какой-нибудь заменитель. И вот в одной хате под образом какого-то святого я нашел миртовый веночек. Там живут молодожены, и мирт был еще довольно свежий. Весь венок мне пришлось три раза обдать кипятком, чтобы листочки стали мягче и потеряли свой острый вкус. Само собой разумеется, что когда я забирал у них этот свадебный венок, не обошлось без горьких слез. На прощание молодожены меня заверили, что за это меня убьет первая же пуля, потому что это святотатство… А из вас никто и не заметил, что вместо майорана я положил мирт!»
«В Индржиховом Градце много лет назад был колбасник Иозеф Линек, — отозвался на это Швейк. — На полке в мастерской у него стояли две коробки. В одной была смесь всяческих пряностей, которые он клал в ливерную и кровяную колбасу, а во второй — порошок от насекомых, потому как колбасник знал, что его покупателям не раз доводилось раскусывать в сардельке клопа или, к примеру, прусака. Словом, насчет чистоты в своей мастерской он был очень даже строгий, а потому все засыпал этим своим порошком от насекомых. И вот однажды делает он себе этак кровяную колбасу, а у самого при этом насморк. Хвать он заместо пряностей коробку с порошком и бухнул его в фарш. С тех пор за кровяной колбасой люди ходили только к одному Линеку. Народ к нему в лавку прямо валом валил».
«Кулинарное искусство лучше всего познается в войну, особенно на фронте», — заметил вольноопределяющийся. «Опять же сказать, еще в мирное время, — с необычайной серьезностью начал Швейк, — вся военная служба вертелась исключительно вокруг кухни. У нас в Будейовицах был обер-лейтенант Закрейс. Так вот, бывало, он, когда какой солдат чего натворит, всегда ему выговаривал: «Сволочь ты, говорит, этакая, если это еще раз повторится, я твою ряжку в биток расшибу, я тебя в картофельное пюре разомну и тебе же дам все это сожрать. Из тебя гусиные потроха полезут с рисом, как прошпигованный заяц будешь на противне или фаршированное жаркое с капустой!»
Последующее изложение было прервано громкими криками наверху, где подходил к концу торжественный обед. Слышался голос кадета Биглера: «Солдат еще в мирное время должен знать, что потребуется от него на войне, а в войну не забывать, чему научился на плацу!» Поручик Дуб кричал: «Прошу констатировать, что меня уже в третий раз оскорбляют!» Но офицеры вошли в раж и, перебивая один другого, кричали Дубу: «Видно, без конюшего не пойдет!», «Всполошенный мустанг!», «Мастер вольтижировки!» — Капитан Сагнер заставил его побыстрее опрокинуть стопку водки, и оскорбленный поручик Дуб придвинул свой стул к надпоручику Лукашу, который дружески приветствовал его словами: «Такие-то дела, друг, мы уже все съели».
Печальный образ кадета Биглера остался вроде как незамеченным, хотя кадет строго по уставу доложил о себе всем офицерам, сидевшим за столом. Биглер взял полный стакан, скромно уселся у окна и стал ждать, когда подвернется случай блеснуть своими познаниями из учебников. Поручик Дуб, которому сивуха ударила в голову, ни с того ни с сего принялся рассуждать: «С господином окружным начальником мы всегда говорили: „Патриотизм, верность долгу, жертвенность — вот оно, подлинное оружие на войне!“ Особо напоминаю об этом ныне, когда наши войска в скором времени перейдут границу!»
Крепчайшая водка возносила поручика Дуба в облака и окрыляла его мысли: «Пехоту должна вести вперед идея, идея и еще раз идея. Идея же сия — патриотизм, любовь к императору и радение о благе империи. У наших войск она есть, а потому мы победим! Еще до войны наш окружной начальник говорил: «Господа, коллеги, друзья! Поймите, какое это великое дело — идти в бой с идеей! Только она нужна на войне!» В ожидании бурного одобрения и чувствуя себя при этом, по меньшей мере, принцем Евгением Савойским, лейтенант Дуб вызывающе окинул пьяным взглядом остальных офицеров. Но капитан Сагнер без всякого выражения на лице уткнулся взглядом куда-то в угол.
Поручик Дуб начал снова: «Наибольшую роль в боевом духе солдат играет воспитание, получают же они его в школе и занимаемся этим мы, учителя!» И Дуб залпом опрокинул полную стопку крепчайшей водки, смердящей денатуратом. Капитан Сагнер что-то невнятно пробормотал и вышел из комнаты; несколько офицеров спали, положив головы на стол. А Дуб, уже мертвецки пьяный, не владея языком, продолжал лепетать: «Все для монарха! Все для ребенка! Самое главное — благо империи! Армии слава!» Поручик Дуб, у которого начиналась белая горячка, выкрикнул еще: «Идея, идея, идея!» и шмякнулся под стол.
Вернулся капитан Сагнер. Следом за ним, весь красный от ярости, в залу ворвался повар Юрайда. Щелкнув каблуками и не заметив, что прикладывает руку к «пустой» голове, Юрайда отрапортовал: «Осмелюсь доложить, он ее сожрал! Сожрал и даже шпагата не выплюнул! Господин капитан, осмелюсь доложить, я не виноват, я ее понес в погреб остудить, а он ее сожрал!» — «Кашевар, расскажите связно, что случилось? Чего вы сюда лезете? Тоже мне нашли время для рапорта! Donnerwetter!» — «Так что осмелюсь доложить, господин капитан, вы мне приказали сделать свиную колбасу, и я ее сделал. А денщик Балоун увидел, как я ее несу в погреб, и сожрал; даже не обождал, пока остынет!»
Капитан, уже знавший от Лукаша о болезненной прожорливости его денщика, похлопал спящего надпоручика по плечу: «Послушай, Лукаш, пойди наведи порядок! Твой Балоун сожрал нашу колбасу. А ты еще надеялся полакомиться свиной колбаской с уксусом и лучком!» Едва продрав глаза, Лукаш выругался, прицепил саблю и загрохотал за поваром вниз по лестнице. Во дворе на куче дров сидел Балоун, а над ним с трубкой в зубах стоял Швейк. «Вот видишь, свинья ненасытная, до чего тебя довела необузданная страсть?! Сожрать офицерскую колбасу! Они же тебя расстреляют! Иезус-Мария, а что если она как следует не проварилась и в ней были трихины? Ведь теперь у тебя солитер заведется!»
Обер-лейтенант Лукаш для начала заорал на Швейка: «Заткнитесь, Швейк, черт бы вас побрал! Я вас засажу, своих не узнаете! Балоун, слышишь, свинья, куда ты девал колбасу?! Встань, kruzilaudon, так тебя растак, когда я с тобой разговариваю!» Швейк вынул изо рта трубку: «Так что осмелюсь доложить, он даже встать не может. Он от жратвы окосел совсем. Колбасы ведь было больше двух кило!.. Оно, вообще, у людей много разных слабостей бывает. В Иноницах жила, к примеру, одна портниха…» — «Молчите, Швейк… проклятье… или я вас проткну!» — зашипел обер-лейтенант. «Встань, ты, акула!» — заорал он на Балоуна, но, увидев, что Швейк становится навытяжку и собирается что-то сказать, многозначительно потянул саблю из ножен.
