Официант стал перед Кноблихом на колени и начал просить: «Сударь, пощадите меня, у меня жена и четверо детей. Я не знаю, как эта тварь могла попасть туда живой, ведь у нас все процеживается». И он дал Кноблиху сто крон. «Если у вас не будет денег, приходите, я ведь знаю, что значит быть бедным студентом. А вы, видно, человек небогатый».
Кноблих после этого начал покупать своим тараканам к ужину пильзенское пиво, венгерскую колбасу, а летом огурцы. Он их иначе и не называл, как «благодетели мои», и каждый день он ловил одного таракана и носил с собой в кармане в коробочке из-под спичек. Он ходил обедать и ужинать в самые лучшие рестораны с французской кухней и всегда, когда съедал один ужин, заказывал себе другой и в него, как бы закуривая сигару, бросал таракана, но так, чтобы никто не заметил. Так он, скажу вам, так потолстел, что весил полтораста кило, выучился на доктора, на Вршовицах купил дом, и теперь у него два автомобиля. А теперь он, негодяй, не терпит в своём доме тараканов, и, как только они заведутся, он их сейчас же уничтожает. В кухне у него постоянно живут два ежа. Кухарка как-то раз наступила на одного, и он должен был её лечить за свой счёт.
– Да, эту свадьбу я жду с нетерпением, – сказал, зевая, Марек.
Следующее воскресенье было великим днём в жизни невесты и памятным для Швейка. Свинью зарезали, щетину на ней опалили соломою, освежевали барана, откуда-то привезли водки и спрятали её в кладовой. С самого утра Дуня ходила во всем белом, и в волосах у ней был веночек из золотых листьев с восковыми бутонами.
В полдень должен был совершиться обряд, но уже была половина двенадцатого, а жених ещё не приезжал. Когда Марек спросил у Трофима Ивановича, что с ним случилось, тот ответил:
– Он, наверное, ждёт у церкви. Идите, ребята, вы тоже вперёд.
Затем пришли сваты, родственники с Дуниной стороны. Жених действительно ждал со своими у церкви.
Кончилась обедня. Певчие пели низкими басами: «Господи, помилуй, господи, помилуй». И поп начал венчать. Он надел на голову невесты и жениха большие венцы, дал обоим из чаши выпить вина; пел, водил их вокруг налоя, как медведей, и Илья с Дуней стали муж и жена. А бабы из деревни смотрели, как свекровь Дунина держит платок возле глаз и шептались:
– Смотри ты на неё, на змею подколодную! Ах, голубушка невестушка, не сладко тебе будет жить у ней!
После венчанья гости собрались в доме Трофима. Возле дверей процессию ожидала та же самая старая Марфа, она засыпала молодых шишками хмеля, кусками сахара и зёрнами ячменя и кричала:
– Пусть будет ваша жизнь слаще, чем сахар, обвивайтесь друг об друга, как этот хмель, будьте плодовиты, как ячмень.
– Почему эта старуха такая страшная? – спросил Звержина, отступая назад.
А Швейк философски ответил:
– Подожди, дождёмся, дождёмся, только ты не убегай. У неё теперь нет ножа!
Вся процессия остановилась во дворе, и каждая баба взяла в руки по глиняному горшку, которые, очевидно, были заранее тут приготовлены. Марфа толкнула новобрачных в комнату и, вступая за ними, заперла изнутри дверь. Прошло порядочно времени. Некоторые бабы поднимали вверх руки с горшками, но затем, смеясь, ставили их на землю. Этим они выражали своё нетерпение. Затем двери заскрипели, и в них появилась Марфа с белым окровавленным платком, держа его высоко над головами. Гости закричали: «Эй, эй!» и начали бить горшки об землю, так что они разлетались на мелкие кусочки.
За Марфою вылетел во двор красный жених и упал перед Трофимом на колени. Он целовал ему руки и ноги и бормотал слова благодарности за то, что тот передал ему невесту невинной девушкой.
Бабы ещё раз принялись бить горшки, и бравый солдат Швейк, как бы заражённый эпидемией уничтожения, схватил в коридоре большой горшок из-под капусты и грохнул его об землю. Горшок упал с таким громом, что это было похоже на выстрел в честь невинности невесты. Затем из кладовки он взял бочонок из-под сала и бросил его оземь. Затем было схватил самовар, но Трофим Иванович успел поймать его за руки.
– Что ты дуришь? С ума сошёл, что ли? И Швейк, увидев, что танцующие и подбрасывающие вверх подушки бабы разбивают горшки, неизвестно откуда принесённые, извинился с приятной улыбкой:
– Я думал, что чем больше будет разбито, тем ты будешь богаче.
Наконец гости собрались в горнице. Под окном лежало приданое Дуни: кованый сундук, на нем калоши; шесть белых подушек лежало на кровати, и на одной из них цвёл такой же кровавый цвет, какой Марфа показывала на платке. И, взглянув на пятно, бабы вновь принялись веселиться, а Швейк, посматривая на них с выражением величайшего удивления, сказал шёпотом:
– Я с ума сойду, да ведь в тот раз на том поле… Или, может быть, это была другая?
Марек быстро обернулся и впился в него острым, пытливым взглядом. Но глаза Швейка смотрели на него с ангельской невинностью.
До самого вечера продолжался пир, во время которого много наговорено было разных двусмысленностей и произнесено несвязных речей. Жених цвёл от похвал невесте, а невеста расцветала от похвал баб, которые находили Илью достойным её любви.
А когда была выпита водка, съедены баран и свинья, выпито пятьдесят самоваров чая, на воз сложили сундук, подушки, корзину с платьями, и Дуня, сопровождаемая плачущей матерью и благословляемая отцом, уехала в Каргино в новый дом.
Как-то Марек воспользовался моментом, когда жених пошёл что-то поправить у лошадей, подошёл к невесте и спросил:
– Дуня, скажи, откуда эта кровь?
Невеста приложила палец к губам, прищурила глаза и сказала ему на ухо только одно слово: «Дурак». Это слово ударило его, как граната, и Марек до сих пор не может понять, относился ли этот титул к нему или к жениху.
Потом они пошли спать. Марек прислушивался, как Швейк переворачивается с боку на бок и все время повторяет:
– Я с ума сошёл, я с ума сошёл!
– Я тоже, приятель, – добавил Звержина.
– Ты тоже? Почему ты тоже? – пристал к нему Марек.
Звержина, поколебавшись, начал признаваться:
– Друзья, простите меня. Я был с нею один раз, когда она приехала с поля за хлебом, дома была одна, девка молодая, ну, и случился грех…
И в это честное признание вмешался смех Швейка, а когда Звержина кончил словами: «А сегодня эта кровь, я ни черта не понимаю, я с ума сошёл», – Марек подтвердил:
– А я, друзья, с ума сошёл больше всех. Швейк, насмеявшись, притих. Потом начал:
– Я сумасшедший. Только бы узнать, как и чем это делается? Друзья, вот я бы загрёб деньгу, вот это бы у нас пошло…
«Что у нас пошло бы?» – хотел спросить Марек, но Швейк сам объяснил:
– Здесь, в России, возможно даже невозможное. Может быть, это к утру зарастает так, как растут шампиньоны.
– Для этого, наверное, употребляется какая-нибудь мазь, – заявил Швейк, – как, например, для роста волос и грудей. Ребята, если бы я знал её рецепт, обоих вас вместе одел бы в золото. Да, это бы у нас пошло. Я бы дал объявление в «Политику» и рекламировал бы её, как господин Семидубский свой «Дуболин». И у меня бы была фабрика. Эту бы штуку покупали девушки от двенадцати лет и старше, а для вдов и благородных девиц я бы делал мазь крепче. Марек, заклинаю тебя всеми святыми на небе, скажи мне этот рецепт, если ты его знаешь.
Голос Швейка дрожал, он умолял, и Марек, нагибаясь к нему, как бы желая что-то шепнуть, крикнул ему изо всех сил в приставленное ухо:
– Дурак, дурак, дурак!
Со дня, когда Дуня уехала, в хате Трофима стало тихо. Только в понедельник в доме ещё наблюдались отзвуки вчерашней свадьбы. Трофим сидел со своими приятелями за столом, они доедали остатки и допивали целую четверть водки, которую он принёс из кладовой с хитрой улыбкой:
– Вот как я себя на забыл! В зерно спрятал, чтобы никто не нашёл, а то эта голь не хотела мне и на водку ничего дать!
Его друзья, среди которых был и староста, беседовали и шутили. Староста встал, поднял стакан и начал говорить:
– Вы помните о Гавриле-татарине, что раз попа за бороду по деревне таскал, когда он не хотел его перевенчать за два фунта сала с этой Настей Никифоровой. Да вот жалко: на фронте его, молодца, убили за царя, мать его… Ну, выпьем за убитого!
– Ну как же можно пить за мёртвого? – спросил опьяневший Трофим. – Ах ты, староста, ты и сам не знаешь, что у тебя на языке.
– Я, хозяин, говорю тебе, я, староста, чтобы ты пил за здоровье Гаврилы-татарина, потому что его убили за отечество! – с сердцем повторил староста. – Что же, разве ты начальства слушаться не будешь, раз оно тебе приказывает?
И он ударил своим стаканом в бороду Трофима с такой силой, что стакан разбился на мелкие части.
– Ах ты, староста, мать… дерьмо собачье, – прохрипел Трофим и ударом кулака выбил старосте несколько зубов.
Это был сигнал ко всеобщей потасовке. Сорок градусов спирта так согрели мужиков, что достаточно было одной искры, чтобы они воспламенились. Руками, которыми они только что обнимали друг друга, они начали душить друг друга и тузить.
