– На самом деле, Персей, сейчас моя очередь! И к твоему сведению – ну да, это тоже в счет, так что я сейчас спрошу тебя дважды подряд, – мой правый глаз, в отличие от твоей драгоценной Дельты П., имеет переменную величину. Если я кому-то и подмигиваю, то разве что этому жалкому миру под нами, от которого так рада отделаться. Вернемся к твоему рассказу: как бы я ни и т. д., не слишком ли все же вычурен его стиль?
Бесподобная Медуза, преблагая моя спасительница, оставь эти вопросы. Я не имею ничего против переспать время от времени с критиком, но не хотел бы провести с ним вечность. Это уже второй. Ну что, третий?
– Ты дьявольски поднаторел во всей этой кухне! Рассуди, милый, что если бы "Персеида" не была моим любимым сказанием, мне пришлось бы вызвездить нас в каком-то ином – с более выигрышной ролью для меня и менее для тебя. А сейчас я все же задам еще один литературный вопрос: перед самой развязкой, когда Андромеда бросается между тобой и Данаем… Разве ты не согласен, что это мелодраматично?
О небо, ну конечно. На самом деле, с этой точки зрения – просто напыщенный китч. Как в наше время, рискну сказать, и вся эта история. Но так оно все и было, и мы тогда вели себя не как стереотипы, а как архетипы, не миф, а реальность. Твое собственное свободное ваяние, такое в свое время реалистичное, готов поспорить, сейчас стало легендарным. Вот так-то.
– Сдаюсь.
А я пасую, покуда ты расспрашиваешь меня о повествовательной технике.
– У меня все же остался еще крошечный вопросик. Что там с желудочком и предсердиями – в развязке? По правде, я не вполне разобралась в этой метафоре.
Как и я тогда в своем сердце.
– А теперь?
Теперь моя очередь. Посмотрим. Почему Кассиопея полночи проводит головой в океане?
– Если бы ты мог спросить ее сам, она бы ответила, что моет волосы; на самом же деле Афина велела мне разместить ее так, чтобы ей приходилось время от времени макать голову – дабы ублажать нереид. Но сердца ты в этот вопрос не вложил.
Ладно. А что там произошло с моим двоюродным братцем Беллерофоном?
– Это другая история. Так и быть, зачту два половинчатых вопроса за один целый. Задавай же наконец настоящий – у тебя их осталось всего четыре.
Каликса?
– Стоит ли. Персей? Не вопрос.
Каликса.
– С твоей стороны это было так жестоко, милый! Жестоко перепархивать из моих объятий в ее, когда я спасла тебя, жестоко сравнивать нас в постели, будто моя неловкость не была невинностью, любовной невинностью, которую тебе стоило бы хранить как сокровище! Не возражай. И наконец, жестоко все время о ней вспоминать, как ты постоянно делал и делаешь. Ты думаешь, я бесчувственна?
Не вопрос. Я более или менее каюсь. Но, во-первых, я считал, не забывай, что потерял тебя…
– Сам виноват.
Признаю. Во-вторых, хотя место моей подруги Каликсы отнюдь не в сердце этой истории, ей – ее бессмертной составляющей-суждено провести вечность там, где нас соединяет пуповина,– где и я, и моя история увидели свет. Ты не сделала с ней ничего плохого?
– Любимый мой, ты полнейший потц.
Засим, жду ответа. R.S.V.P.
– Только если пообещаешь никогда больше во веки вечные не задавать мне этот вопрос. Один из драгоценных камней, если тебе необходимо это знать, в одном из наручников на одном из запястий Андромеды – помести туда ее пупок, ты такой фетишист – оказался спиралевидной туманностью, а эта спиралевидная туманность оказалась твоей маленькой подружкой. Ко всему прочему, туманности этой случилось, увы, не могу не сообщить, быть совершенно замечательной, вроде ископаемой окаменелости, отлитого из золота аммонита, – в самом деле нечто просто сногсшибательное. С другой стороны, будь уверен, я проследила, чтобы она оказалась на расстоянии уймы световых лет от нас, подальше от нашей галактики.
Спасибо, Медуза.
– Не стоит благодарности. Теперь скажи мне, П. П…
– Принц Персей?
– Прекрасное предположение. Как получилось, дорогуша, – до этого наверняка докопается вся эта критлитбратия, – что в драме, чья кульминация и развязка состоит явным образом в твоем – пусть жутко затянутом, в котором даже половинчатые решения ты принимаешь только наполовину, – выборе Вечно Твоей на всю вторую половину вечности, ведущие женские роли исполняют Андромеда и эта как-там-ее-зовут, эта ягодка калинка-малинка, закатившаяся в твой египетский пупок? Поразительная, на мой взгляд, слабость – хотя бы в развертывании сюжета.
Чем меньше слов, тем лучше: говорю я о них, выбрал – тебя.
– Снимаю все ограничения. Спрашивай о чем хочешь.
Сколько мы уже здесь, Медуза?
– Не могу сказать. На самом деле ты спрашиваешь…
Да. Все это про смертную и бессмертную половинки. Внизу, в мире, там Андромеда и Финей…
– По правде, Персей, я не знаю. И, прости меня, это не наше дело.
Вопрос снят.
– Извини – ты чего-то коснулся. И интуиция подсказывает мне, что тебе лучше задать твой Номер Семь до моего Шестого.
Любимый голос; милая Медуза, которой я не могу владеть и не мог увидеть, даже когда мог: не так давно ты заклинала меня забыть панно I-F-1 некой стенной росписи в некоем храме на Ниле вместе с автором предварительных к ней набросков; но то, как мы расположились здесь, где единственным проектировщиком являешься ты сама, подсказывает, что та же сцена до сих пор может быть запечатлена в твоем собственном воображении. Что ты сделала с нами? В каких условиях мы сейчас пребываем? Не дала ли ты себе волю, не отдалась ли чудовищному мученичеству, потворствуя во мне извращенному, несказанному тщеславию? Меня тошнит, меня корчит от этой идеи! Ничего твоего не видеть, ничего не чувствовать, кроме волос в левой руке! Почему я всегда обречен смотреть в пустое пространство, на белую страницу, а не на женщину, которую люблю?
– Предположим, что ты имеешь в виду меня… Я не шибко умен, Медуза.
– А я тем паче. В тот последний миг в пиршественном зале – мне, Персей, нелегко говорить эти слова, – когда ты раскрыл меня и поцеловал с открытыми глазами… отраженной в твоих зрачках я увидела Горгону.
Во имя Афины, любовь моя, не забывай ее условий! Глаза – это зеркало!
– Я ничего и не забывала. Вполне вероятно, что это было ложное отражение. Как вероятно и то, что твоя пройдошливая сестра никогда меня не разгоргонивала…
Что за идея!
– Уверяю тебя, я принимаю все это с убийственным спокойствием. Но даже если ты расстался наконец со своим ребяческим желанием омолодиться…
Ты ведь знаешь, так оно и есть!
– …и допуская, что доля тщеславия присутствует и в моем собственном желании – чтобы ты в своей любви ко мне был готов все выкинуть за борт, лишь бы иметь меня…
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
– …все же остается явная и явно пренеприятная третья возможность: твой поцелуй мог быть исполнен вероломства: акт не любви, а самоубийства или отчаянный порыв к бессмертию через воплощение в камне. В этом случае я явила свою "красоту" не тому, кому нужно, и стала Горгоной навечно.
Помолчи. Послушай, как тихо, как спокойно я отвечаю. Уделим этой непотребной гипотезе из всей нашей вечности одно мгновение, хотя она не заслуживает и его: предположим, она справедлива. Как бы ты себя в этом случае почувствовала?
– Извини, ты уже задал все свои вопросы, а я до своего не добралась. Когда ты. Персей, открыл глаза, когда меня увидел… что в точности ты увидел?
Моя Медуза – я уже благодарил тебя за прекрасную память об Андромеде; за мое собственное озвезживание; за все бескорыстные, чрезмерные дары, которыми ты меня осыпала, от светлой Каликсы до четырехзвездного подобия моего полумесячного клинка. Я благодарен тебе даже за новое воплощение Финея и желаю ему и его спутнице всех благ. Теперь послушай и, если в словах может содержаться какая-то истина, поверь мне: не ты раскрыла мне свою красоту, а я наконец-то сбросил для себя с нее покров. И когда я открыл глаза, в моментальной последовательности явились моему взору отраженными в твоих очах две вещи: первая – в меру здоровый, отныне более не героический смертный, у которого позади большая половина жизни, не такой мощный и не такой гордый, как был в двадцать, но все еще, в конечном счете, достаточно сильный, не прерывай меня, и уже слишком мудрый, чтобы хотеть, как когда-то, чтобы время обратилось вспять. Вторая, буквально через мгновение, – это звезды в твоих собственных глазах, отраженные из моих и отражаемые до бесконечности, – звезды воистину чудесной, да, ослепительной любви, которая преобразила все вокруг. Может быть, ты сочтешь этот образ избитым; молю, не говори этого.
– Помолчим. Помолчим подольше. Мне нечего сказать.
У тебя еще остался последний вопрос.
– Ему придется подождать… я проливаюсь дождем на ползодиака… бедный Кет, плыви же опять, пока можешь…
Если бы он остался у меня, я бы спросил о наших с тобой смертных половинах.
