И вот, стало быть, этот капитан Муцек завсегда, когда были большие учения, прикажет выдать каждому солдату по двести пятьдесят боевых патронов, а после, когда атака кончится и объявляется привал, зовет к себе связных и начинает наставлять: «Знаете, говорит, что такое дисциплина? Это вам не дисциплина, когда у вас всего две сотни боевых, а вы уже головы опустите и тащитесь, как свиньи супоросые! И еще обкладываете, молокососы зеленые, своего властителя! Abtreten! Завтра явитесь к рапорту, будете наказаны!» Что же касается до нас, господин обер-лейтенант, то мы потеряться не хотели и чтоб армия ослабла без наших двух штыков никак не желаем! Потому осмеливаемся вас просить зачислить нас к себе на хлеб, приварок и остальное довольствие. А по части жалованья, так мы его у вас не просим!»
Тщетно уговаривал Швейк надпоручика, чтобы тот взял его вместе с товарищем к себе в пушкари: «Господин обер-лейтенант, поразмыслите хорошенько! Неприятель близко, и два лишних солдата на батарее значат в бою не так уж мало… Мы за вами в самое пекло пойдем, а паек мы бы могли получать с сегодняшнего дня». — «Нет, ребята, нельзя, — решил надпоручик, — но чего-нибудь поесть кашевары вам дадут. Abtreten! Счастливого пути!» Повар, правда, что-то пробурчал насчет ненасытной голи, которая только и знает давить фасон, но потом все же замешал в котле черпаком и налил им полный котелок с верхом густой рисовой похлебки. Швейк и его боевой соратник принялись за еду.
К обедающим подошел фейерверкер и заговорил с ними по-немецки. Швейк, у которого был набит рот, не отвечал. Тогда фейерверкер перешел на польский, потом начал по-венгерски. Швейк взорвался: «Чего мелешь, балаболка? Отстань уже, черт бы тебя побрал, а то как двину между глаз!» Фейерверкер расхохотался: «Так ты чех? Чего же ты сразу не сказал?.. Теперь вас, ребята, ни в одной части не возьмут. Больно много было любителей отлынивать от передовой. Отстанут, понимаешь, и становятся в другой части на довольствие. А как той части наступать и в драку лезть, они сразу — фьють! — и смываются в другую. По три месяца торчали на позициях и ни разу не пальнули!» Фейерверкер им еще потом принес на дорогу буханку хлеба и две пачки табаку.
Швейк растроганно поблагодарил и уже было забросил за спину вещевой мешок, когда к ним снова подошел надпоручик. Командир полубатареи был искренне удивлен: «Что такое? Вы еще тут, ребята? А ну, проваливайте, да поживей! По-моему, лодыри, пороха ни один из вас по дороге не выдумает!» Швейк встал навытяжку и с необычайной серьезностью произнес: «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, и глупым людям уже доводилось делать великие открытия. Вот, к примеру, вы, господин обер-лейтенант, что вы, глядя на пушку, изволите думать?.. Так вот, господин обер-лейтенант, попробуйте себе представить: в этой пушке есть нарезка, канавки такие… И через эти самые канавки шрапнель или граната сперва-наперво летит вверх, а потом дугой падает вниз».
«Вот как он летит, снаряд-то, — Швейк переложил винтовку в левую руку и правой описал в воздухе параболу. — А вы смотрите и ничего не придумаете! Кабы вы, пушкари, положили пушку на правый или там на левый бок, то, смотря по тому, на каком колесе она бы лежала, вы бы могли стрелять за угол! Этак вы бы могли потрошить русских с фланга, а они бы и не знали, как и откуда их долбают». Обер-лейтенант рассмеялся и протянул Швейку целую горсть сигарет: «Ладно, теперь уже убирайтесь! А открытие свое пошлите в генеральный штаб!» Швейк попросил разрешения идти и с чувством добавил: «Век не забудем вашу доброту, господин обер-лейтенант».
Швейк и его напарник вскинули винтовки на плечо и отправились в путь. Они шли, никого не встречая — ни верхового, ни повозки — и им стало странно, почему здешний край такой заброшенный и пустынный. Наконец, напарник не выдержал и захныкал, что, видать по всему, они уже перешли линию фронта и находятся в тылу у русских. Швейк обозлился: «Ну, и что из этого? Нападем на них с тыла! И не пищи уже, что мы заблудились. Не маленькие же мы, в самом деле, чтоб потеряться! Я вот слыхал одну такую историю, которая еще в четырнадцатом приключилась… Заблудились тогда один полковой трубач с барабанщиком. Забрались где-то в Галиции в хату, переспать. Поспали подольше, а утром проснулись — полка и след простыл. Ушел без них!
Как тут быть? Отправились они разыскивать свой полк. А трубач тот был мужик образованный, по строительству прежде работал. И как они, значит, шли, он барабанщику сзади на его барабан карандашом карту рисовал. Этаким макаром, что по дороге увидели, он на барабане все отметил. Они так всю Галицию исколесили и отъелись, что твои поросята. И в конце концов свой полк все же нашли! Капитан ихний послал этот барабан в Вену, а там по нему составляли генеральные карты и исправили все, чего у них в планах Галиции не хватало. Трубач за это получил золотую медаль, а барабанщика посадили в военную тюрьму в Терезине, потому как он сказал, что офицеры, которые прежде составляли карты, круглые дураки и остолопы и только государственные деньги красть мастаки!»
Наконец лес стал редеть и спутник Швейка закричал: «Поле, ей-богу, поле! А вон там деревня!» Тут, откуда ни возьмись, на опушке появился кадет Биглер и сразу спросил: «Сторожку лесника нашли? Для меня вам там что-нибудь дали? Вы же шли со мной в головном дозоре!» — «Осмелюсь доложить, не шли, — вступил в разговор Швейк. — Мы, с вашего разрешения, заблудились. А за нами, господин кадет, никого нету. Никто про нас не знает и придется нам воевать одним. Ничего, господин кадет, не принимайте близко к сердцу, как-нибудь вывернемся. Оно, вообще, много народу на свой страх и риск воюет!» Кадет малодушно повесил голову: золотая медаль выскользнула из рук и отлетела куда-то страшно далеко.
Биглер уже только вздыхал: «Я есть хочу. У меня живот болит. Я напился воды и теперь мне надо чего-нибудь горячего… Может еще остальные подойдут». — «Не подойдут, господин кадет, — успокоил его Швейк, — они тоже заблудились. Придется нам самим чего-нибудь раздобыть. Полагаю, что теперь надо пойти вон в ту деревню, заночевать и поужинать». — «Но я ни за что не отвечаю, Швейк! В этой деревне могут быть русские». — «Если их там не будет, пойдем на ура! А если будут, смоемся, — философствовал вслух Швейк. — Вы, господин кадет, больной офицер, а настоящий солдат больного командира никогда не бросает. Команду беру на себя, шагом марш!»
И они пошли к деревне. Кадет умирал со страху, боясь угодить к русским в лапы, но Швейк был само спокойствие: «Знаете, господин кадет, чему быть, того не миновать. Не будь на то божьей воли, даже волос с головы не упадет!» — «Швейк, но ведь говорят, что русские людоеды и варвары!» — простонал кадет. Швейк только махнул рукой: «Мало ли что говорят… А мучить — это испокон века заведено. Ежели нож острый, ухо одним махом отхватишь! В Риме раз жгли одного папу — поджаривали его сбоку факелом, а когда думали, что с него уже хватит, вдруг он им говорит с приятной такой улыбкой: «Не откажите, говорит, в любезности, господа, перевернуть меня на другой бок, мне бы хотелось быть поджаренным со всех сторон одинаково!» Кадет издал жалобный стон.
«Ну… вообще-то, пожалуй, даже лучше, когда человека ждет такой конец, как одного фельдкурата… Был привал в лесу и преподобный отец решил подкрепиться. Вдруг по лесу начинают шпарить шрапнелями и прочими гранатами. Все, конечно, давай бог ноги, а господин фельдкурат сидит себе на пеньке и в ус не дует. «Не бегите, кричит, зайцы трусливые! Бог без причины никого не даст в обиду! Что бог делает, делает к лучшему!..» А потом туда как шлепнется граната! Когда дым рассеялся, на пеньке все осталось в целости, только от господина фельдкурата не нашли даже пуговички. Так что кому с чем не разминуться, тому того не миновать. Уж если нам суждено попасть в плен, значит быть нам в плену».
Между тем они подошли к деревне. Второй солдат пополз на четвереньках к ближайшей хате, а Швейк успокаивал кадета: «Я вам, господин кадет, наварю постного супа и положу в него побольше чесноку. А на живот горячий кирпич положим!» Когда солдат вернулся и доложил, что русских в деревне нет, они подошли к хате и забарабанили в окно. Отворила какая-то старуха, которая, увидев солдат, в ужасе принялась кричать: «Ничего нема, пан, ничего! Москали забрали!» — «Москали давно были?» — осторожно спросил кадет. «Недавно, — заголосила баба, — утром были, потом назад пошли». — «А сортир есть?» — «Нема, пан, нема, москали забрали!»
«Погоди, баба, сами посмотрим!» — оттолкнул ее Швейк и ввалился в хату. Большая печь дышала жаром, на лавке лежали приготовленные, чтобы в нее поставить, хлебы. Швейк отворил дверь в кладовку и его сердце подпрыгнуло от радости: в плетеных корзинках белели груды яиц, с потолка свисал окорок, возле него — нарезанное длинными полосами свиное сало и крендели сухой домашней колбасы. Старуха рьяно увещевала: «Бедные люди, бедные, москали забрали!..» — «Брось трепаться, матушка! — сделал ей дружелюбное предупреждение Швейк. — Мы уже эту песенку знаем… Господин кадет, извольте пройти дальше. Тут у этой ведьмы в кладовке целая бакалея!»
