— Житель Храмовой горы пить не будет! — твердо сказал он и пошел к двери.
— Ты куда, Соломон? — спросила бабушка.
— Я потомок Маккавеев, Эстер! — сказал дед и вышел.
— Он пошел к Иоселе, — покачала головой бабушка.
Иоселе был маленький еврей с большим маузером на правом боку. Когда-то он был городским сумасшедшим, его так и называли: «Иоселе дер Мишугене». Затем он примкнул к большевикам, разорялся на каждом углу, бегал с красным флагом и после революции стал городским головой.
Он теперь сидел в большом кабинете, в кожаной куртке, перетянутой портупеей.
Когда дед вошел, бывший мишуге перебирал бумаги.
— Ты разве умеешь читать по-русски? — спросил дед. — Ты же кончил хедер!
— Прекрати эти речи, Соломон, — сказал Иоселе и потрогал маузер.
— Иоселе, — проговорил дед, — что ты с нами такое вытворяешь?! Я ж тебя носил вот на этих руках, Иоселе.
Дед протянул свои мощные руки и приподнял Иоселе.
— Вот так!
— Поставь меня на место, Соломон! — приказал Иоселе с рук. — Я не киндер, я — председатель, и меня зовут Василий Михайлович.
— Твоего папу звали Мендель, — сказал дед.
— До революции, — поправил Иоселе.
— До революции, — вздохнул дед, — до революции ты писал на мои колени, а теперь ты писаешь на мою седую голову. Отдай мои баржи, Иоселе. Зачем они вам? Зачем такой замечательной новой власти старые баржи?
— Сергей Иванович… — начал Иоселе.
— Меня зовут Соломон, — ответил дед, — я ношу имя, которое мне дал отец. До революции и после! Отдай мои баржи, Иоселе.
— Ты заработал их на поте трудящихся, Соломон, — ответил тот.
— Они пропитаны моим потом, — ответил дед, — я их заработал вот этими руками и этой копф. Весь город знает, что это за копф! Спроси своего отца — эта копф помогла ему построить его текстильную фабрику.
— Мы ее уже экспроприировали, — заметил Иоселе.
— Я вижу, — сказал дед. — В городе пропали ткани. Я вижу — вы экспроприировали шоколадную фабрику, и в городе нет конфет. Вы экспроприировали цементный завод — и нечем скреплять кирпичи. И кирпичей нет! Когда вы экспроприировали кирпичный цех?
— За эти слова я тебя мог бы арестовать, — сказал Иоселе.
— Отдай баржи! — повторил дед. — Вы их не умеете грузить, не умеете водить, вы их потопите — отдай их мне!
— Нет! — сказал Иоселе.
— Зачем я носил тебя на руках, — протянул дед. Он сел, положил руки на колени и долго молчал.
— Василий Михайлович, — наконец, произнес он, — черт с тобой, подавись этими баржами! Но отпусти меня в Палестину. Я хочу в Иерушалаим!
Иоселе молчал.
— Отпусти, председатель, — повторил дед, — я вам подарю свой дом.
— У тебя нет дома, — произнес Иоселе.
— А где же я живу?
— У тебя пол-дома, — сказал Иоселе, — во вторую половину въезжает твой друг Нахимсон с семейством.
— Что значит — въезжает?! — возмутился дед. — У него же свой дом!
— Экспроприировали, — отчеканил Иоселе.
Дед встал, подошел к столу, налил себе из председательского графина и долго пил.
— Хорошо, — наконец произнес он, — я вам дарю пол-дома. Отпустишь?!
— Здесь не еврейская лавка, — сказал Иоселе.
— Василий Михайлович, — дед дрожал от гнева, — отпусти меня! Я хочу на Храмовую гору. Я хочу жить под Богом, Василий Михайлович!
— Нет, — сказал тот.
— Царь отпускал, — сказал дед, голос его прерывался, — Колька кровавый!
Иоселе молчал.
— Ты хуже царя, Иоселе.
— Уходи, Соломон, — сказал председатель.
— Я потомок Маккавеев, — дед стал красным, — я Антиоха бил, я Храм очистил.
Он двинулся на председателя. Тот положил руку на пистолет. Дед; остановился.
— Ты хуже фараона, Иоселе, — сказал дед, — фараон был египтянин, а ты еврей.
— Ну и что? — спросил Иоселе.
— А то, что еврей не отпускает еврея на еврейскую землю! Где это слыхано?!! Отпусти народ мой, Иоселе.
— Это мой народ! — сказал тот.
— Гут, отпусти твой народ! Или ты хочешь десять казней египетских?!
— Не пугай меня, Соломон, — ответил Иоселе, — наша одна революционная казнь страшнее ваших десяти египетских. Товарищ маузер, — он похлопал себя по карману, — пострашнее всех змей, мошек и жаб. Ваш Бог плохой выдумщик.
— Это и твой Бог, — сказал дед, — ты ходил в хедер, Иоселе, ты молился, ты бил себя в грудь. Это твой Бог.
— Нет, мой Бог — революция, — ответил тот, — что мне дал ваш Бог?!) Погромы? Черту оседлости? Гетто? А революция дала мне силу, крылья, простор. Я был засратый еврейчик, а теперь я комиссар, Соломон!
— Говно ты, — сказал дед.
— Я тебя сейчас расстреляю, — проговорил Иоселе.
— И знай, — продолжил дед, — революция не только дает, она и отбирает. Я понимаю, они тебе дали все, дали баржи — мои баржи! Лес — мой лес! И они дадут тебе мою голову! Зачем тебе моя голова, Иоселе? Отпусти меня в Иерушалаим.
— Иерушалаим? Зачем лоцманы в Иерушалаиме? Там нет воды.
— Я хочу плавать по Иордану.
— В Припяти вода чище, Соломон.
— Ты зря шутишь со мной, Иоселе, — сказал дед, — я потомок Иуды Маккавея…
Приближалась ханука.
Дед соорудил из деревьев пятиметровый семисвечник и установил его во дворе своего дома. Когда он зажег ханукальный огонь, пламя взвилось в небо метров на семь.
— Я хочу, чтобы Бог заметил мой очаг, — сказал дед.
Но заметили его совсем другие. Они пришли с керосином и сожгли ханукию прямо в нашем дворе. Она горела всю ночь. Отблески пламени освещали спальню, где лежал я. — По сей день пламя той ночи полыхает во мне.
Дед сидел посреди двора, сжав голову и не плакал.
— Плачь, Соломон, — сказала бабушка, — плачь!
Она боялась, что у него разорвется сердце.
Дед встал и пошел ко мне.
— Ты не спишь? — спросил он.
— Нет, — ответил я, предчувствуя что-то ужасное.
Дед обнял меня и разрыдался.
Я гладил его седую голову.
— Не плачь, дедушка, — говорил я, — не плачь…
— Никогда не живи в стране, которую не любишь, — сказал он, — и в которой не любят тебя.
— Дедушка, — сказал я, — уезжай отсюда, дедушка!
— Я — олень, — ответил он, — я могу добежать до Польши, потом до Франции, а там недалеко и Иерушалаим. Но я не могу бросить вас.
— Мы побежим с тобой, — сказал я.
Он положил свою большую ладонь мне на голову.
— Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду тебя, Иерушалаим, — произнес он, — повтори!
Я повторил.
— Пусть язык мой присохнет к небу моему, если забуду тебя, Иерушалаим.
Я повторил.
Затем он вышел. Продолжалась ханука. Каждый вечер мы зажигали по одной свече, дед молчал. На восьмую ночь кто-то поджег его баржи. Их было восемь. Они горели светло, — как ханукальные свечи.
Дед стоял на берегу и любовался ими. Он пел «Мансур».
Его арестовали прямо у воды. Говорят, он улыбался.
Больше его никто не видел.
Много лет спустя мама рассказала мне, что баржи поджег он.
Эта ханукия часто горит в моих снах.
Нет, видимо, дед действительно был потомком Маккавеев.
ЭТА ДЛИННАЯ ВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ
Время плакать и время смеяться.
Еклезиаст.
Но о плаче потом…
Когда он родился, на его лице была улыбка. Никто не заметил, когда она возникла — вместе с его появлением на свет или даже «до», но все присутствующие видели ее. Ни один из стоявших вокруг кровати Нехамы никогда раньше не встречал улыбающегося новорожденного, и даже старая Хая-Лыба, которая приняла за свою жизнь стольких младенцев, почти всех жителей местечка моложе шестидесяти лет, могла поклясться, что это впервые.
— Мне это удивительно, — сказала Хая-Лыба, — потому что обычно вы так орете, что сам царь с царицей затыкают свои царские уши. Я думаю — это раввин или цадик!
Раввин или цадик продолжал улыбаться. И мнения евреев разделились.
— Что вы хотите, — сказали одни, — ему щекотно — вот он и смеется…
— Почему вам не было щекотно? — резонно спросила Хая-Лыба.
— Нет, — покачали головой другие, — это не щекотка и не цадик. Если хотите — это Мессия!
— Разве Нехама и Нусид из рода Давидова, — поинтересовалась Хая-Лыба, — и разве уже пора явиться нашему Мессии?
— Идн, — воскликнул Яшка-Босяк, который слыл в местечке революционером, — он улыбается, идн, потому, что его ждет новая жизнь! Его ждет веселая жизнь.
— Мишуге, — сказала Хая-Лыба, — нам и старой хватает, но если вы хотите мое мнение — пожалуйста. Почему младенцы кричат, почему они вопят во всю мощь своих молодых глоток? Они все видят, в какой мир их угораздило, и куда они лопали. И они хотят назад. Всем хочется назад. Но назад нельзя! Этот сразу понял, что обратной дороги нет — так чего зря орать?!
