брезент и тронулись…
Они мчались по мокрому асфальту. Реджинальд дергал вожжи то вправо, то влево, время от времени подхлестывая Тулумбаша II. Встречный озонированный ветер выдувал постепенно весь хмель.
— Давай! — кричал Реджинальд. — Давай!
Римме было очень приятно, но она боялась только одного: как бы Реджинальд не загнал Ингиного мужа до такой степени, чтобы он уже не мог остановиться. Ведь читала же она про такой случай не то у Флобера, не то у Мопассана. И в кино видела.
Глупо было бы не использовать предоставившуюся возможность и не покататься. Сначала они поехали на Ленинские горы, потом по метромосту спустились на Комсомольский проспект, выехали на Садовое кольцо и махнули к ВДНХ. От ВДНХ прокатились к Останкинской телебашне и помчались на Фрунзенскую набережную. Домой.
— Ух, как далеко вы живете, — сказал Тулумбаш II, когда они наконец остановились. — Ух, как далеко… Я очень сожалею, что не могу повозить вас немного по городу… Не могу… Не имею времени… Времени не имею…
— Не расстраивайтесь, — успокоил его Реджинальд. — В другой раз.
— Непременно, непременно, — закивал Тулумбаш II, — ждем вас в гости… Ждем…
Они вошли в подъезд, а он развернулся, мотнул головой и потрусил обратно.
— Он очень мил и интеллигентен, несмотря ни на что, — зевнув, произнесла Римма, когда они поднимались в лифте.
— Да… В общем-то, да, — согласился Реджинальд.
— И по-моему, симпатичен… Как ты считаешь?
— Да… В какой-то степени, — согласился Реджинальд.
— И все-таки надо их как-нибудь пригласить к нам, — неуверенно предложила Римма.
Реджинальд поднял брови:
— Пригласить к нам?! Его к нам?! Только этого мне и не хватало!!!
И Реджинальд дико заржал.
Печатается по первой публикации
в журнале «Юность» (№ 8, 1979)
с незначительной авторской правкой.
— Итак, — сказал учитель, — шестого июня тысяча семьсот девяносто девятого года родился мальчик, которого вскоре окрестили Александром. Сегодня на Земле нет человека, которому это имя было бы неизвестно. Поднимите руки, кто ни разу не слышал имя Пушкина.
Класс даже захихикал. Передние стали оборачиваться назад, чтобы увидеть, чья же рука потянется вверх.
— Отлично, — сказал учитель. — А кто помнит что-нибудь наизусть из Пушкина?
— …Жил-был поп. толоконный лоб. Пошел поп по базару…
— …Румяной зарею покрылся восток, в селе за рекою потух огонек…
— …Мороз и солнце, день чудесный. Еще ты дремлешь, друг прелестный…
— …А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться…
— Это Чуковский, — сказал учитель. — «Муха-Цокотуха»…
В среднем ряду из-за третьего стола поднялась девочка и внимательно, глаз в глаз, посмотрела на учителя…
Она часто тайком разглядывала учителя и уже знала его наизусть. У него было шесть рубашек и шесть галстуков. На каждый день недели приходилась новая рубашка и новый галстук. Сегодня был четверг — учитель был в зеленой. Ей очень хотелось знать, в какой рубашке учитель бывает по воскресеньям, но по воскресеньям они не виделись. Девочке было почти четырнадцать, но по тому, как засматривались на нее десятиклассники, она считала. что ей уже все семнадцать. У учителя были широкие плечи и зеленовато-серые глаза. Впрочем, девочка это предполагала, так как глаза учителя всегда были скрыты массивными притемненными очками. Почему-то еще ей казалось, что в свободное время он должен ездить верхом на лошади. С остальными учитель, помимо чисто школьных тем и домашних заданий, мог говорить о чем угодно. С ней — только по делу. Ее это немного задевало, но, с другой стороны, непонятно почему, возвышало над другими…
Учитель как-то напрягся, когда девочка встала из-за стола и внимательно посмотрела не него. Она явно действовала на него, и даже через очки он не выдержал ее взгляда и уставился в пол. С этим классом учитель работал уже полгода, и каждый день, собираясь в школу, он ловил себя на том. что хочет прежде всего видеть эту девочку в среднем ряду за третьим столом. И всегда, когда вдруг ее не было, что-то щемило у него в груди, хотя в эти дни ему было значительно проще и свободнее. И он даже позволял себе во время урока снимать куртку, за что получал замечания от директрисы, которая, и помимо этого, просила учителя одеваться «попроще» и не забывать, что это школа, а не «вернисаж».
Но учитель имел свою точку зрения, и пока ему удавалось лавировать и не выполнять предписаний. Девочке было почти четырнадцать, но она ему казалась значительно взрослее. Он боялся говорить с ней о чем-либо, кроме как на темы уроков, потому что вопросы, которые он мысленно задавал ей, были абсолютно не детскими и соответственными были ее ответы, которые он мысленно получал. Он очень боялся увидеть в ней все-таки совсем ребенка, но еще больше опасался, что она действительно окажется взрослой. Сегодня учитель отметил еще в начале урока, что девочка очень бледна.
Она встала в среднем ряду из-за третьего стола и внимательно посмотрела на учителя. Он не выдержал взгляда, уставился в пол, потом произнес:
— Ну?
— Я к вам пишу — чего же боле? — сказала девочка. — Что я могу еще сказать…
— Дальше, — глухо сказал учитель.
— Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…
— Дальше…
— Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня…
Она снова замолчала.
— Ну? — повторил учитель.
— Письмо Татьяны, — сказала девочка.
— Верно. — Учитель рискнул взглянуть на нее. — Верно. Письмо Татьяны к Онегину. Роман в стихах «Евгений Онегин». Но это нам еще предстоит.
Она уже как-то совсем пронзающе смотрела на него.
— Мне сесть? — спросила девочка.
— Да.
Урок литературы был последним. Учитель закрыл журнал, попрощался с классом, зашел в учительскую, оставил журнал и вышел из школы.
Дорога к метро вела через парк. Он медленно шел.
