— Прости, недосмотрели! — извиняется Николай Герасимович.
А ведь этот недосмотр повторился на всех этажах. В результате каждому новоселу из-за недосмотра Николая Герасимовича приходится сейчас выкорчевывать из стен счетчики, дырявить потолки, подкрашивать окна. И каждый поминает при этом недобрым словом прораба. Прораб и рад бы не знать об этих недобрых словах, да сам виноват. Он слушает все эти разговоры и думает: "И за что ты только, господи, наказал меня, поселив в доме, который я сам строил?"
Строители часто созывают творческие конференции совместно с архитекторами, художниками, скульпторами, а вот встречи строителей с жителями новых домов почему-то не устраиваются. А зря. Как знать, может, прямой, нелицеприятный разговор новоселов с «Мосжилстроем» и связанными с ним организациями помог бы тому, чтобы новые квартиры сдавались впредь в эксплуатацию уже без всяких изъянов?
Мы строим новые дома не только на долгие годы, но и на радость советским людям. И надо строить так, чтобы жизнь в новой квартире начиналась веселым новосельем, а не ремонтом.
1952 г.
У Ивана Исаева дети были людьми деловыми, поэтому они не стали медлить с разделом отцовского имущества. На следующий день после похорон старика дети с утра сели за стол и начали подсчитывать, кому что приходится. Те из наследников, которые жили подальше от родного села, взяли свою долю наличными, а ближним пришлось довольствоваться живностью. Когда раздел был закончен, наследники встали из-за стола и поклонились соседям:
— Прощайте, не поминайте нас лихом, а мы поехали по своим хатам, нам пора.
— Поехали, одни? — удивились соседи. — А как же Домна Евсеевна?
Наследники переглянулись. В самом деле, как? В пылу дележки кур и поросят они забыли про родную мать. Первым пришел в себя старший из Исаевых, Николай.
— А разве наша мать не остается в колхозе? — спросил он.
— Да как же она останется? — сказали соседи. — Хату ее вы продали, хозяйство поделили. И потом Домна Евсеевна в таком возрасте, что ей одной жить будет трудно.
Старший Исаев тяжело вздохнул и с надеждой оглядел младших: не объявится ли среди них доброволец взять родную мать к себе на жительство? Но добровольцы не объявлялись. Каждый из Исаевых сосредоточенно рассматривал землю под ногами, пряча глаза свои от глаз матери. А мать, маленькая седенькая женщина, тихо сидела в углу у печки, ожидая решения своей судьбы. Мать ждала от детей радушного приглашения, а дети ни слова. Наконец старший сын не выдержал и сказал:
— Вы, мама, будете жить с Таисией. Она вам дочь, а дочери для матери всегда ближе, чем сыновья.
— Со мной? Ни за что! — крикнула с места Таисия. — Я при разделе получила всего-навсего телку. Пусть мать живет с Виктором: ему досталась корова.
Но Виктор тоже закричал:
— Ни за что! Я младший в семье, пусть мне покажут пример старшие.
А старший брат тоже не захотел взять к себе мать. Старший спорил, ругался, но так как младших было больше, то он вынужден был подчиниться их решению.
Так Домна Евсеевна попала в дом к Николаю Исаеву. Полгода она жила в этом доме, ни разу не услышав доброго, ласкового слова. Домна Евсеевна делала все, что могла, по хозяйству, а старшему сыну все было не так. Больше того. Если к сыну, не дай бог, приходили гости, то сын не приглашал мать за общий стол, а отправлял ее куда-нибудь в закуток.
— Неудобно, мать, — оправдывался он перед старухой. — Вы из деревни, еще что не так скажете, осрамите перед людьми.
И вот как-то раз старший сын посадил мать в поезд и привез ее к младшему брату, Виктору.
— Жила мать у меня полгода, и хватит, — сказал он. — Пусть теперь поживет у тебя.
У младшего сына Домне Евсеевне было нисколько не лучше, чем у старшего. Каждый день Домна Евсеевна слышала за своей спиной те же попреки, что и прежде. А тут еще и жена младшего сына стала донимать старуху:
— Почему вы живете у нас, разве у вас детей других нет?
— В самом деле, почему? — вслед за женой задал вопрос и младший сын.
И младший сын отправил письмо сестре.
"Поживет мама немного у тебя, — писал он, — потом поедет к Петру".
Виктор Исаев решил передавать мать из дома в дом, как эстафету.
"Детей у нее много, — рассуждал он, — пусть только не ленится, ездит".
Но дети Домны Евсеевны были себе на уме. Ни один из них не подал о себе вестей матери. Ни Таисия, ни Петр.
"Да кто же они, в конце концов: люди или волки? — думала мать про детей своих. — Ни совести у них, ни жалости".
Домне Евсеевне было так горько от своих мыслей, что с тоски она даже занемогла. Ни пить ей, ни есть не хотелось. Болезнь матери пришлась на руку младшему сыну. Он тут же посадил Домну Евсеевну в поезд — и в город. Приехал — и прямо в больницу.
Доктор выслушал старушку, осмотрел ее. Сердце у Домны Евсеевны работало с перебоями, да и глаза от возраста видели уж не так хорошо и часто слезились.
— Ну что ж, оставьте больную у нас, — сказал доктор. — Попробуем ей помочь.
И вот впервые за последние два года старушке легко и спокойно вздохнулось. Еще бы! Никто в больнице не попрекал ее, никому она здесь не была в тягость. Наоборот, врачи, сестры, няни, соседи по палате старались обласкать ее, ободрить. То ли от радушного, хорошего отношения, то ли от лекарств больной день ото дня становилось лучше. И Домна Евсеевна стала ждать сына, чтобы уехать домой. Но сын, живший недалеко от Харькова, не приезжал. Тогда дирекция больницы послала Виктору Исаеву телеграмму, а Виктор — ноль внимания. Ему посылают вторую — и опять то же самое. И всем тогда стало ясно, что сын привез мать в больницу не для лечения, а только для того, чтобы отделаться от нее.
Но мать не хотела верить этому. Мать ждала. Сначала младшего сына, потом среднего, наконец, старшего. Она ждала дочь. Но никто из них не приходил, не приезжал. Так прошел месяц, второй, третий. В палате сменилась уже не одна партия больных. Ко всем этим больным приходили с визитами родные. Всем приносили письма, цветы, гостинцы, и только одна Домна Евсеевна жила в больнице, как отверженная. И снова тоска стала одолевать старушку, и она опять слегла в постель. Правда, и больные и врачи по-прежнему были к ней предупредительны и заботливы, но эта предупредительность уже не успокаивала.
"Почему ко мне добры эти отзывчивые, по чужие люди? — думала мать. — Разве я сирота? У меня же есть четверо детей, которых я вскормила, вырастила, вывела в люди".
Дети Домны Евсеевны оказались уродами. За все хорошее, что сделала им мать, они ответили ей черной неблагодарностью. Сыновья и дочь не только бросили старую, больную женщину на произвол судьбы, они скрывали от нее даже свои адреса, чтобы мать вдруг, ненароком, не приехала к ним из больницы.
"Один из сыновей Домны Евсеевны, Петр, живет, кажется, в Москве, — пишут нам больные из харьковской больницы. — Постарайтесь найти его, пристыдить. Заставьте вспомнить о родной матери".
И хотя данных о месте работы и жительства в полученном письме было мало, мы все же постарались разыскать этого сына и пригласить его в редакцию. И вот Петр Иванович Исаев сидит перед нами. Он невысок ростом, напыщен, самодоволен. Петр Иванович еще не знает о письме, пришедшем из Харькова, и поэтому, не стесняясь, плетет небылицы о своем мягком, отзывчивом сердце. Послушать его, так добрее и лучше сына, чем он, еще и не было на свете. Я показываю этому «добряку» полученное редакцией письмо, и "лучший из сыновей" моментально линяет.
— Я не возьму мать к себе, — говорит он. — У Николая и Таисии квартирные условия лучше. А у меня комод бельевой — и тот с трудом встал у стены.
Для комода у «доброго» сына место в квартире нашлось, а для родной матери — нет.
И вот уже больше полугода Домна Евсеевна находится в больнице. Мать тоскует, мать ждет, когда кто-нибудь из детей приедет к ней. А дети не едут.
Кто же они, эти дети? Может быть, темные, некультурные люди? Да нет! У всех Исаевых имеются аттестаты, дипломы. Что же касается старшего сына Домны Евсеевны, Николая Ивановича, то он является даже работником прокуратуры. Уж кто-кто, а этот работник должен как будто стоять на страже добра и честности. Брат Николая Ивановича, Петр Иванович, числится в одном из московских институтов преподавателем и тоже должен как будто сеять в сердцах молодежи разумное, доброе, вечное. Но что доброго можно ждать от посевов братьев Исаевых, если в их собственных сердцах растет одни только бурьян.
1952 г.
Инна Завьялова не вышла на работу. Прогуляла. На следующий день чуть свет она прибежала к заведующей отделом с повинной:
— Анастасия Васильевна, голубушка, виновата. Вчера днем в Большом театре ставили «Риголетто». Это было так соблазнительно, что я не выдержала и пошла.
