В конце каждой недели Або получал на шесть-семь лир картонок. Так он проработал три месяца. В конце третьего месяца Або является к хозяину с засаленной фуражкой, полной картонок.
– Давайте мне расчет, я ухожу! – сказал он.
Хозяин посчитал картонки. Або полагалось семьдесят три лиры.
Вот так! Весь-то оборот нашей лавки – пятьдесят лир! И все расчеты крутятся в пределах пятидесяти лир.
– Хорошо, Або, мы тебе все заплатили. Счастливого пути, ступай! – сказал хозяин.
– Нет, господин, эти картонки в других местах не ходят! – ответил Або. – Я не хочу поддельных денег, давай мне настоящие.
Хозяин отдал ему деньги.
– Верните мне и метрику, – потребовал Або.
Я вытащил из ящика первую попавшуюся и протянул ему.
– Это не моя! – заявил Або, хотя не умел ни читать, ни писать.
– Твоя, Або!
– Нет, зачем обманываешь!
Одно несчастье с этим Або! Ящик набит доверху. Как в этой куче разыщешь метрику Або?
– Вот твоя, Або!
– Нет. У моей края рваные!
Дал ему другую, с рваными краями.
– Нет. У моей другая сторона полосатая!
Да, Або не обманешь!
– И эта не моя! У моей листочек обрезан вот так!.. А это уж совсем не моя. У моей низ оборван!
Я перебрал все метрики по одной. Его так и не попалась. Значит, я продал ее кому-нибудь за пять лир!
– Або, я,тебе дам две метрики, три, четыре, пять, – говорю я.
– Отдай мою, бей! – твердит он.
– Слушай, Або, – говорит в конце концов хозяин, – бери лучше, что тебе дают, не то я сделаю с тобой такое, что всю жизнь помнить будешь?
И тут вдруг хозяина осенило:
– Або, послушай… Я тобой очень доволен. Почему ты уходишь от меня? Оставайся. Я сделаю тебя надсмотрщиком. Лицо Або сразу подобрело.
– Спасибо, бей, – сказал он.
В тот же день Або пошел в город. Оттуда он вернулся таким, что его никто не мог узнать. Он сбросил галоши, привязанные веревочкой, и надел скрипучие сапоги гармошкой. Залатанные шаровары сменил на штаны из темно-синей саржи. Купил он и пиджак. На голове его была совершенно новенькая фуражка, в правой руке – кнут, которым он постукивал по сапогам, во рту – свисток, который придерживал левой рукой.
Когда Або стал надсмотрщиком, свисток его не умолкал. Вол он теперь себя вызывающе. Но день и ночь твердил: «Спасибо хозяину».
Вот к чему привели благодеяния хозяина.
Вечером как-то Або зашел ко мне и попросил написать письмо в деревню.
– А ты написал, что я стал надсмотрщиком? – спросил он.
По десять раз в письмах повторялось, что Або стал надсмотрщиком. Целую неделю писали мы письма. Або походит-походит и вспомнит, что не сообщил еще одному родственнику или товарищу, с которым служил в армии.
– Еще, дорогой, напишем письмо!
Он пошел в город сфотографировался: в одной руке свисток, в другой – кнут. Карточку послал в деревню.
Но Або не мог справиться с обязанностями надсмотрщика. Он без конца свистел, бил кнутом по сапогам, подгонял, но грамоты-то не знал. И, по правде говоря, голова у него не особенно варила! А ведь быть надсмотрщиком – трудное дело. Нужно записать, какую работу кто выполнил, кто сколько кубических метров камня раздробил, определить поденную плату. Для Або все это было непосильно.
– Або, – сказал ему однажды хозяин, – не сердись, но не по плечу тебе эта работа.
Або промолчал.
– Становись-ка снова рабочим!
– Ох, бей, не могу, – сказал Або, – рабочие стали мне врагами…
Пришлось все же Або отпустить.
На этот раз он не стал спорить из-за метрики. Мы ему выдали первую попавшуюся и еще справку о том, что он у нас был надсмотрщиком. Або ушел, молясь за хозяина-благодетеля. Он обращался к другим подрядчикам, показывал им справку, что был надсмотрщиком. Его принимали и… увольняли! В рабочие он так и не пошел. Або стал сильно бедствовать. Бедствует он и поныне.
Всем известно: человек, который тебе не приглянулся с первого взгляда то ли из-за своей непривлекательной внешности, то ли из-за неприятной манеры вести себя, или просто без видимой причины, вызывает неприязнь. Нередко, однако, бывает так: стоит тебе увидеть этого человека в работе, когда внутренняя суть раскрывается в полной мере, или разговориться с ним, как от первоначального впечатления не остается и следа. Ты не замечаешь уже ни безобразного лица, ни отталкивающих манер, а восхищаешься им, его благородством и удивляешься, как мог поддаться первому чувству и не заметить под холодной внешней оболочкой душевного огня.
То же самое бывает с нашими симпатиями и антипатиями к живым существам. Что может быть гнусней змеи, крысы, скорпиона, сороконожки и прочей нечисти! Лично я питал особое отвращение ко всякого рода паукам. Но однажды… однажды меня охватило чувство глубочайшего уважения к маленькому восьминогому существу.
***В доме опять ни гроша. Пятница… Мне обязательно нужно заработать хоть малую толику, чтобы в субботу и воскресенье мои домочадцы не сидели без хлеба. В этот день я всегда легче раздобываю деньги. Для меня основной источник дохода – это гонорары за рассказы. Если в пятницу я отнесу в журнал готовый рассказ, то получу деньги.
За работу засел с утра. Перерыл свои записи, три толстые папки… Просмотрел множество заметок – ничего подходящего… Некоторые наброски я делал пять-десять лет назад, и они все лежат, ждут своей очереди. День сегодня явно неудачный. Но, невзирая ни на что, я должен раздобыть деньги…
Снова берусь за старые записи. Нет, из этого наброска ничего не выйдет и из того не получится… Только мы, литераторы, живущие в отсталых странах и вынужденные зарабатывать себе на жизнь пером, знаем, как мучительны поиски темы. Ведь пишешь не газетную статью, не фельетон, а рассказ!
Я ерзаю на стуле. Большой медный таз, который служит мне пепельницей, переполнен недокуренными сигаретами, которые я бросаю одну за другой, даже не гася. И пью чай.
Вдруг звонок. Как раз в тот момент, когда в голове мелькнула мысль. И она исчезает, вспуганная звонком. Мои домочадцы, конечно, ничего не слышат… И почему это никто не подойдет?.. Когда звонят в третий раз, я поднимаюсь и иду к двери. Это пришел соседский ребенок, ему что-то нужно…
Я возвращаюсь к себе в комнату… По радио передают скверную турецкую песню. Скорее бы она кончилась! Не хочу отвлекаться. Но все-таки приходится подняться и выключить радио…
Что за гвалт там, во внутренних комнатах?.. «Замолчите», – хочется мне крикнуть, да боюсь обидеть. Они всегда на меня обижаются, и всегда я виноват. И они правы, в самом деле правы.
Опять звонок… Это молочник… Рассказ… Звонок…
– Молоко-о-о! – кричит снизу молочник.
– Подойдите кто-нибудь, пришел молочник! – зову я. Мне кричат:
– Молоко есть, больше нам не нужно… Пусть приходит завтра…
– Молоко есть, приходите завтра… – повторяю я из-за двери.
Кто-то вошел ко мне в комнату… Нет, так дальше продолжаться не может! Я совсем издерган, мне нужен отдых, и не меньше месяца. Тогда я смогу прийти в себя… Но деньги нужно получить сегодня!
Я что-то бормочу, не расслышав вопроса. Мне отвечают в сердцах, значит, я сказал невпопад. Ладно… Пусть только поскорей оставят меня в покое. Я должен работать…
Поднялся и пошел в ванную. Мне, правда, не очень нужно туда идти. Заглядываю в ванну и вижу малюсенького барахтающегося на дне паука с красноватым животиком. Это какой-то особого вида паучок. Не из тех, что плетут паутину.
Бывало, я и раньше видел насекомых в ванне. Первым моим побуждением всегда бывало поскорей избавиться от него. Я пускал воду, и поток смывал непрошеного гостя. Но сейчас я не открываю кран. Не могу оторвать глаз от паука, который копошится у белой скользкой стенки ванны, стараясь взобраться на нее. Чуть только он поднимается, как падает на то же место. И все начинается сызнова. Мне ясно: паук не сможет выбраться из этого белого плена. Но я медлю открыть воду и спустить паука в водосточную трубу. И пристукнуть его я тоже не собираюсь. Смерть для него в данном случае была бы избавлением.
Я занимаю позицию наблюдателя. Малюсенький паук в белой-пребелой тюрьме… Постояв еще немного, я возвращаюсь к рабочему столу… Опять хватаюсь за старые записные книжки. Сколько лет я занимаюсь литературой! Я набил себе руку и с легкостью могу смастерить рассказ из какого-нибудь пустячка. Но мне как-то неловко так размениваться. У молодых в данном случае преимущество. Р1х ремесленничество не так предосудительно. Уф!.. А рассказа-то все нет. Я должен, я обязан писать!.. Писатель вынужден иссушать свои мозги, чтобы прокормить семью.
– Обед подан! – зовут меня.
Теперь я уже за другим столом – обеденным. А после обеда снова сажусь за письменный. Что если пересаживание от стола к столу взять сюжетом для рассказа? Как бы только после появления такого рассказа меня не перестали замечать те, кто недавно объяснялся мне в любви. «Он уже не может писать, как писал прежде», – скажут они с притворным сочувствием, качая головой. Даже хозяин журнала, который прижимает меня, очень обрадуется, если я напишу плохо. «Где его прежние рассказы!.. Он уже не сможет дать ничего интересного!» – будет он говорить первому встречному. Если даже я напишу не хуже и не лучше, чем писал прежде, он может не принять рукописи, сказав, что ожидал от меня лучшего.
