Но особую прелесть весеннему пейзажу придавала молодая смущающаяся колхозница с милой родинкой на щеке, которая стояла у яблони с садовыми ножницами в руках. Все знали, что прообразом этой колхозницы художнику послужила его жена Машенька и все поздравляли и художника и его жену с успехом.
Успех окрылил художника, и он, не теряя времени, сразу же принялся за новую картину. И хотя новая картина изображала не колхозный сад, а железнодорожный полустанок, автор снова нарисовал на первом плане свою супругу. На сей раз Машенька держала в руках уже не ножницы, а большой гаечный ключ. Правда, образ супруги художника не очень сильно вязался с образом паровозного кочегара. Но у этого кочегара была на щеке такая милая родинка, а из глаз струилось столько лучистой молодости, что зрители решили простить автору его прегрешения перед образом кочегара.
— Ваша Машенька вроде беспроигрышной облигации, — сказал молодому художнику служитель выставочного зала. — При такой натуре художнику и делать нечего, только сиди и стриги купоны.
Молодой художник так, собственно, и делал. К каждой выставке он готовил новые работы, но новым в них было только внешнее оформление, а в центре картины, как и прежде, изображалась супруга художника, в руках у которой был то скальпель хирурга, то скребок сталевара, а то и ранец школьницы.
Шли годы. Машенька превратилась сначала в Манечку, а затем в Марию Михайловну. Из ее глаз уже не лучилась спасительная благодать молодости, а милая родинка на щеке стала похожа на бородавку. Художнику мерещились новые образы, но он уже не мог рисовать по-новому. Да если бы он и захотел, то Мария Михайловна не позволила бы ему сделать это. «Старуха» так привыкла к золотому багету рам и вернисажам, что даже тогда, когда ей по сюжету и не пристало лезть на первый план в картине, она устраивала мужу истерики и требовала, чтобы он по-прежнему рисовал ее впереди всех других со школьным ранцем в руках.
— Неправда, — скажет читатель, — такого случая не было.
В живописи не было. А в других областях искусства?
Одного талантливого музыканта назначили главным дирижером театра. И первое, что он сделал, приняв бразды правления, взял и зачислил свою супругу, весьма посредственную танцовщицу, прима-балериной.
У директора завода прав не меньше, чем у дирижера, но ни один директор никогда не назначит свою жену, пусть даже прекрасного специалиста, главным инженером завода. Да что директор завода! Любой управдом постыдится использовать власть для того, чтобы назначить свою жену дворником или швейцаром. В соседний дом — да, пусть идет, а в свой — неудобно.
Слово «кумовство» если и сохранилось у нас где в обиходе, то по преимуществу в некоторых театральных кругах.
У жены художественного руководителя одного из оперных театров лирическое сопрано. И этот руководитель вот уже который год подряд не ставит на своей сцене «Кармен», потому что у героини оперы меццо-сопрано.
Такие нравы имеют место, к сожалению, не только в театре.
Некоторое время назад режиссер Н. говорил на одном совещании о своем будущем фильме. После того как был прочитан сценарий, режиссер стал рассказывать, кого он собирается пригласить для участия в кинокартине. Режиссер читал список действующих лиц, а на экране один за другим проходили претенденты на ту или иную роль. Собравшимся было приятно, что режиссер так строг в подборе исполнителен, что он не делает скидок никому — ни заслуженным, ни народным, А режиссер Н. и впрямь был строг, он заснял на пленку по нескольку кандидатов на каждую роль и попросил у собравшихся совета:
— Подскажите, на ком остановить выбор.
И ему охотно стали подавать советы. Все шло на этом просмотре как нельзя лучше. Отбор артистов на мужские роли подходил уже к концу, и собравшиеся ждали, когда режиссер назовет имя героини фильма. Каждому интересно было узнать, кто же из актрис претендует на эту роль.
Но, увы, законный интерес собравшихся так и не был удовлетворен. В зале неожиданно вспыхнул свет, и режиссер сказал:
— Ну вот и все.
— Все? — удивленно спросили из зала. — А кто же будет играть героиню?
— То есть как кто? Вы разве не знаете?
И тут все вспомнили, что героиней своих фильмов режиссер выбирает одну актрису — свою супругу. Он к сценарий так подгоняет, чтобы супруга была светилом, вокруг которого движутся актеры-спутники.
Так хороший, талантливый режиссер, у которого хватает и вкуса и нужной строгости при подборе артистов на все роли фильма, утрачивает всякое чувство объективности когда дело касается героини картины.
— У каждого искусства свои традиции, — попробовал заступиться за режиссера один из его помощников.
Ложь! Ни у одного вида искусства нет и никогда не было таких традиций. В самом деле, представьте себе только на мгновение, как нелепо выглядели бы залы Третьяковской галереи, если бы такие дикие традиции существовали когда-нибудь в действительности. Тогда вместо "Боярыни Морозовой" мы бы увидели на картине супругу художника. Супруга другого художника писала бы вкупе с запорожскими казаками письмо турецкому султану, а супруга третьего резвилась бы вместо традиционных мишек в "Сосновом бору".
Конечно, жена кинорежиссера может быть хорошей, талантливой актрисой. Что ж, прекрасно! Пути-дороги для талантливых людей в нашей стране никому не заказаны. Пусть она снимается, но только не в ущерб искусству, не в ущемление талантливой актерской молодежи.
1951 г.
Велик соблазн стать юбиляром. Проснуться, скажем, в день своего пятидесятилетия от поздравительной трели телефонного звонка, увидеть свое имя в утренней газете, Днем получить десятка три писем и телеграмм от друзей и учеников, а вечером в кругу родных и знакомых вспомнить прожитую жизнь, поговорить о том, что сделано тобой хорошего, и поднять бокал за будущую, быть может, еще более успешную работу.
Если человек прожил свои пятьдесят лет не пустоцветом, то никто не упрекнет его за отпразднованный юбилей. Юбилеи придуманы не нами. О них знали во времена Пушкина, Гоголя… И хотя юбилеи празднуются издавна, однако всегда и везде юбиляров украшало одно качество — скромность. Трудно представить себе писателя Гоголя, который, скажем, за неделю до дня своего рождения обратился бы к критику Белинскому с письмом такого содержания:
"Уважаемый Виссарион Григорьевич!
В ближайшие дни исполняется день моего рождения. В связи с этим я прошу вас высказать в периодической печати чувства вашего восхищения по поводу сочиненной мной повести под названием "Мертвые души".
Нет, не написал бы Николай Васильевич такого письма Белинскому, хотя он знал, как высоко ценил Виссарион Григорьевич повесть "Мертвые души".
Василий Салов повестей не писал. Когда-то, лет двадцать — двадцать пять назад, он напечатал в журнале несколько хороших, веселых рассказов. Писатель Бесфамильный написал по этому случаю теплую, доброжелательную заметку, заслуженный артист Новохатский включил рассказы Салова в свой репертуар, поэт Березкин и критик Дармодатский дали молодому автору рекомендации для вступления в Союз писателей. И все это было правильно, ибо автор был талантлив.
Позже, однако, выяснилось, что веселый, жизнерадостный талант рассказчика природа по ошибке отдала во власть легкомысленного человека, и этот человек не умножил с годами свое дарование, а расплескал его на мелочи.
— Шаховский никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец, — заметил как-то Пушкин.
Точно так же можно было сказать и про Василия Салова. В последние годы он уже писал не рассказы, а рассказики, и когда журналы перестали печатать эти рассказики, Салов стал работать с лотка, вразнос. Он сочинял куплеты для артистов цирка и эстрады, к нему бегали конферансье за новыми анекдотами и репризами.
— Васька сделает. Васька выручит.
Так, в сочинении анекдотов В. Салову стукнуло пятьдесят лет. К этому времени Салов утратил не только талант, но и чувство скромности. В результате на свет и появилась та самая неприличная форма предъюбилейной переписки, о которой говорилось выше: "Прошу высказать в периодической печати чувства вашего восхищения моими сочинениями".
Салов сам написал и сам отнес эти письма писателю Бесфамильному, поэту Березкину, критику Дармодатскому, артисту Новохатскому и еще шестнадцати весьма уважаемым товарищам. Получили уважаемые товарищи письма и не знают, что делать. Самое неприятное заключалось в том, что Василий Салов был прописан с писателями в одной домовой книге и жил с ними в одном и том же писательском подъезде. Перед ним нельзя было закрыть дверь и сказать: "Проходите, хозяев нет дома".
Злоупотребляя добрососедскими отношениями, Салов приходил к уважаемому товарищу без приглашения, брал хозяина квартиры за пижамную пуговицу и говорил:
