Злоупотребляя добрососедскими отношениями, Салов приходил к уважаемому товарищу без приглашения, брал хозяина квартиры за пижамную пуговицу и говорил:
— Подайте, Христа ради, юбиляру сто строк восхищения.
— Я не могу сейчас написать ни строчки, — попробовал отговориться Бесфамильный, — у меня грипп. Я болен.
Но от Салова не так-то легко было отделаться. Он как ни в чем не бывало вытаскивал из кармана рукопись и говорил:
— А вам, дорогуля, писать и не надо. Ваша статья уже написана. Вы только поставьте под ней свою подпись.
Бесфамильному хотелось спустить юбиляра с лестницы, но вместо этого он, как человек мягкосердечный, только болезненно морщился и говорил:
— Статей писать я не буду, а заявление на секцию подавайте, поддержу.
И вот вопрос о юбилее обсуждается на заседании секции. Члены бюро долго мнутся, мямлят, видно по всему, что Салов им совсем не симпатичен. Но так как члены бюро уже много лет знакомы с Саловым и не хотят обижать его отказом, то они, не глядя друг другу в глаза, в конце концов стыдливо принимают решение о юбилее.
Труднее членам бюро было договориться о докладчике. Ни один из них не хотел брать на себя такой миссии. После долгих препирательств докладчиком наконец было решено полагать критика Дармодатского.
— Товарищи! — закричал Дармодатский. — Вы не имеете права. Это нечестно. Да, я приветствовал в свое время творчество Салова, но ведь это же был ранний Садов. А творчество Салова-позднего я отрицаю вообще. Оно вне искусства. Я так и прошу записать мои слова в протоколе.
И вот в воскресный день в Малом зале клуба состоялся злополучный вечер. Большая часть членов секции предусмотрительно захворала и на вечере быть не смогла, та же меньшая часть, которая явилась, чувствовала себя на вечере весьма неловко. Эта неловкость объяснялась главным образом тем, что гости не знали, как держаться с Саловым. Ругать юбиляров не принято, а хвалить Васю было не за что. В результате в кулуарах говорили о чем угодно — о новом костюме юбиляра, его седеющих висках, легковой машине, — только не о его творчестве.
— Что делать!.. Чего нет, того нет, — говорил, балагуря, Салов.
Он был единственным человеком, который не терял присутствия духа на этом не совсем обычном вечере.
На правах юбиляра Салов сидел в президиуме вместе с известными писателями и строил из-за их спины уморительные рожи кому-то в зале.
Критик Дармодатский начал между тем обзор творческой деятельности Салова такой фразой:
— Пошлые, безыдейные рассказы нашего дорогого юбиляра, написанные в свойственной ему развязной манере…
Но даже и такое многообещающее начало не смогло остепенить Салова. Он продолжал резвиться, подавал с места реплики, подмигивал, острил, ставя порой в весьма затруднительное положение председательствующего. Бесфамильный трижды поднимался за столом, давая этим понять присутствующим, что с сегодняшнего юбиляра взятки гладки:
— Разве вы сами не знаете его? Ведь это же Вася!
После критика Дармодатского с чтением дружеских эпиграмм выступил поэт Березкин. То, что термин «дружеский» носил чисто условный характер, свидетельствовала самая добродушная из эпиграмм, которую мы воспроизводим здесь:
Он сорок лет на белом свете,
А сорок лет немалый срок.
Все сорок лет он на примете,
Как опечатка в сорок строк.
— Очепатка в опечатке, — крикнул с места неунывающий юбиляр, — во мне не сорок строк, а все пятьдесят!
Но эта реплика повисла в воздухе. Никто в зале даже не рассмеялся. Драматургу Попову стало жаль юбиляра, и он поднялся на трибуну, чтобы сказать хоть что-нибудь в его защиту.
— Говорят, Салов оторван от нашей действительности, — сказал Попов. — Это не совсем так. Салов жадно стремится узнать жизнь. Совсем недавно я встретил вечером Салова у ворот трамвайного парка. Как, по-вашему, зачем он ходил туда?
Бедный Попов не успел еще открыть рта, чтобы ответить на поставленный вопрос, как Салов поспешил крикнуть в свойственной ему развязной манере:
— Известно, зачем: на свидание с вагоновожатой!
После этой реплики уже никому из присутствующих не хотелось больше заступаться за юбиляра. Список ораторов иссяк, и председательствующий пригласил гостей в соседний зал на ужин.
Поздно ночью писатель Бесфамильный, критик Дармодатский и поэт Березкин ехали домой и обменивались впечатлениями о вечере.
— Вася похож на усатого мальчика, — сказал Дармодатский, — на него даже сердиться трудно.
— А юбилей, по-моему, прошел ничего, — не совсем впопад ответил поэт Березкин. — Жаль только, шницель был плохо поджарен.
А Александр Васильевич Бесфамильный ехал и думал о большом писательском доме, в котором, к сожалению, проживало немало всяких временных и посторонних квартирантов, ловко использовавших в своих целях мягкосердечие и нерешительность хозяев дома.
1951 г.
Возвратившись с работы, Зоя Александровна с трудом узнала свою комнату. Здесь все было перевернуто вверх дном. Ящики комода открыты. Кофты и юбки вытащены из шкафа и свалены в кучу на кровати. Коробка из-под конфет, в которой хранились деньги, опорожнена. У Зои Александровны на глаза навернулись слезы. Ей хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь. Но она не крикнула. Зачем зря беспокоить соседей, если ей хорошо известно, кто устроил этот разгром?
Кто же? Конечно, он. Левик. Левик — это сын Зои Александровны. Сын давно уже не живет в доме родителей. У него своя семья: жена, ребенок, — тем не менее сын регулярно наведывается в гости к своей маме. Сын знает, где лежит ключ от квартиры. Но он не пользуется ключом. Так же, как и в далекие детские годы, Левик предпочитает попадать в квартиру не через дверь, а в окно. Перочинным ножом он приподнимает шпингалет, левую ногу ставит на водосточную трубу, правую — на подоконник, и вот он уже в комнате.
— А ну, где тут у мамы вкусненькое?..
Сначала идет осмотр кастрюль. Сын ест, пьет, нисколько не думая о своей матери, которая останется без ужина.
— Мамка простит, она у меня добрая, — успокаивает себя Левик и укладывается на диван подремать часок — другой.
Пробудившись, Левик, мурлыча, потягивается, делает несколько гимнастических упражнений (это на всякий случай, чтобы не начало расти брюшко), достает из комода чистую пару отцовского белья и отправляется в ванную. Сегодня послеобеденный сон у Левика несколько затянулся, и он не успел вылезть в окно до прихода Зои Александровны. Но встреча с матерью нисколько не обескуражила сына. Левик вышел из ванной красный, распаренный, мило поцеловал Зою Александровну и сказал:
— Я забежал на минуточку повидаться с тобой, тоскливо мне без тебя, мамка!
И пока Левик завязывал у зеркала галстук, Зоя Александровна с удивлением смотрела на него. А удивляться было чему. На этот раз Левик забрал у отца не только белье, но и его выходной костюм.
— Ты объясни отцу, — сказал Левик, усаживаясь за стол пить чай, — что человек в его возрасте может спокойно ходить и в старом костюме, а мне неудобно в старом.
Зое Александровне было горько и больно за своего сына, ей хотелось, сесть за стол против Левика и сказать ему, что стыдно здоровому человеку всю жизнь ходить в чужих костюмах и есть чужие обеды.
И мать села против сына, но и на этот раз она сказала ему про то, что думала. Мать положила на стол свои усталые руки и благоговейно смотрела, как аппетитно пил чай ее сын. А Левик, пока он сидел перед вазой, полной коржиков, очень мило шутил с матерью, говорил ей всякие ласковые фразы, и мать думала уже не о легкомысленном образе жизни своего сына, а о его детстве. Давно ли Левик был мальчиком и лежал у нее на руках, завернутый в пеленки, а сейчас этот мальчик — мужчина, которому отцовский пиджак тесен в плечах. От умиления лицо матери светится доброй улыбкой.
"Ну, вот и хорошо, момент, кажется, подходящий", — думает сын и говорит:
— Выручи, мать. У меня туго с деньгами.
— А ты разве не взял в коробке?
— Взял, но мне тридцатки мало.
— У меня больше нет.
— А здесь?.. — И Левик, улыбаясь, взял со стола сумку матери. — Ну, конечно, здесь есть.
— Это последние.
Но сыну нет дела до этого, он забирает деньги, целует мать и выскакивает в окно.
— Передай привет отцу! — кричит он со двора и скрывается за углом дома.
Матери лучше не напоминать отцу о сыне. Вот уже второй год, как Алексей Федорович не разговаривает с Левиком.
А сердиться отцу на сына было за что. Два года назад Левик кончил курсы шоферов. Человек получил хорошую специальность, но за два минувших года он и двух дней не проработал в гараже. Сын Алексея Федоровича все ловчил, искал, где полегче. Недели три он работал в библиотеке, потом месяц заменял в санатории ушедшего в отпуск физкультурника, затем еще один месяц заведовал ларьком по продаже газированных вод. Долго Левик нигде не задерживался, предпочитая жить вольной птицей. В трудную минуту он наведывался в дом родителей. Если в коробке из-под конфет не было денег, сын тут же отправлял местную телеграмму по служебному адресу матери: "Люблю, скучаю. Высылай двести".
