— Ты что, жид или масон?
Тот забеспокоится.
— Нет-нет, что вы…
— Нy тогда бери!
Тот и берет, и покупает, а то еще уличат его в жидо-масонстве.
Володя потом на этой книжке обогатился. Еще несколько тиражей сделал, многие потом бегали: «Где книгу Володи Турапина купить можно?…» А он уже в Пятигорск уехал, отцу помочь… Отец со свиньями стал возиться, решил свиноферму завести…
А Володя Турапин и до этого уже был знаменитым, что ни скажет, ни сделает — сразу знаменитым становится. И везде ему почет и уважение. Он еще когда в Литинституте учился, на других не был похож, только на себя. Потому что другие, как мышки, сидят, больше на болото похожи, чем на студентов, а он — нет, он всегда — как волна пер, и все против шерсти норовил.
Однажды он на собаку упал. С шестого этажа. А собака-то здоровая была, матерая, выдержала Володю Турапина.
А он с ребятами сидел, чай выпивал… А чай это по-нашему, по-студенческому — водка, а чайник, понятное дело, бутылка, чаевничать пить водку, а чефирить, соответственно, — пить без всякой меры, даже и запиваться. Так вот сидели они в общежитии на шестом этаже, несколько чайников уже выпили, и сильно хорошо им стало, только скучно. Вот и решил он что-нибудь этакое сделать, чтоб скуку развеять. А то когда скука, то что хорошего-то напишется? Ничего экстремального нет, и пограничной зоной не пахнет. Да ничего, конечно, ни стихов и ни прозы. Зачем тогда учиться поступали? А встряска пишущему человеку всегда необходима, а то он прокиснет.
Вот он и решил прогуляться… Выйти, так сказать, в открытое пространство… Сидел-сидел за столом, молчал-молчал, а потом вдруг соскочил и с криком: «За родину, за Сталина!» — взял и сиганул в окно…
Хорошо, что внизу собака прогуливалась… Она и спружинила, крупная попалась. Поглядели ребята вниз… Собака, естественно, — в лепешку! Что с человеком — неизвестно? Собаку — жалко, человека — еще жальче.
— Ой, убился Володька! — закричали и побежали на улицу… Поглядеть, совсем Володька убился или нет? И еще скорую вызвали…
Приехала скорая, поглядела… Вроде — нет, не дышит… Ну, значит, все… Забрала его и повезла, куда надо…
А ребята домой пошли, переживать да дальше чай пить… А с чаем хорошо, с ним одно только и спасенье. Сидят понурые, переживают, спасаются, как могут…
Вдруг дверь распахивается — с полчаса уже времени прошло, — врывается Володька, глаза дикие, кричит:
— А ну, дайте мне чаю немедленно! Мой чай! Никому его не отдам!
Присосался с ходу к чайнику, и, правда, никому не отдает, отбрыкивается… Все в ужасе: откуда он взялся-то, ведь его только что скорая забрала? А он от чайника отвалился, и как стоял, так и рухнул плашмя на пол… Ну, тогда поняли, что это у него шоковое состояние, опять скорую вызвали… Приехала скорая, та же самая, которая его первый раз увозила, забрала его еще раз и теперь уже на излечение повезла… Оказывается, он по дороге из нее выкатился, обнаружил, что непонятно где находится, и домой засобирался…
А вот история по этому же случаю, но рассказанная другими и по-другому: «После падения увезли его в морг, посчитали, что он того… готовый, нo — нет, не на того напали. Он ночью-то проснулся и как был, в трусах, пошел шариться по моргу, заведующего искать… Нашел какого-то заведующего, опухшего и небритого. „Ты, — говорит, — меня, братан, выпусти, а то у меня чай дома остынет, я чай-то не допил свой“. Тот глаза на него вылупил! Редко такое бывает, чтоб в морге среди ночи просыпались. Тихонько-тихонько так… на цыпочках, выпустил его от греха, спровадил… Вышел Володя на свежий воздух, остановил такси. „Давай, — говорит, командир, вези меня к друзьям, я по друзьям соскучился“. И поехал к дорогим друзьям… А как приехал, пошумел немного: „Вы, — говорит, — куда меня, гады, сдали? Не в трезвяк, а в морг! Ну и идиоты!“»
А уж после института, когда он повзрослел и заматерел дальше некуда, то совсем знаменитым поэтом стал. Все по разным писательским конференциям и семинарам ездил, а его всегда приглашали, вдруг да он что-нибудь умное подскажет… Он и подсказывал.
Пригласили его однажды на теплоход, решили там семинар писательский провести, а то на берегу уже устали проводить, никакого простора нет. А тут — Волга-матушка, — а, может, это на Сухоне было? — теплоход трехпалубной, и глазу маеты нет, и душе просторно, и мыслей много умных в голове будет, целый ералаш. А то, если на суше сидеть где-нибудь в четырех стенах, со скуки пухнуть, конечно, никогда семинар хорошо не проведешь, одну боль только головную получишь.
И вот поплыли они на теплоходе по Волге-матушке, — или по Сухоне? — и так хорошо им на теплоходе беседовать, и умных мыслей в голове много, а неумных и плохих — совсем нет… И так все расчувствовались, до слез… Как же здорово и хорошо кругом! И родина со всех сторон приветствует… Володя сидел-сидел, молчал-молчал и вдруг соскочил.
— А ну, ребята, купаться! Айда за мной! — и сиганул в воду… А за бортом осень, чуть ли не лед по Волге-Сухоне плавает. И уже часа три ночи было, кругом тьма кромешная, глаз выколи — ничего не видно.
Все всполошились, стали кричать:
— Ой, Володька за борт упал! Человек за бортом!
Кинулись искать… Кто за спасательный круг схватился, кто за весло, чтоб спасти… А Волга-Сухона — это вам не ручеек какой-нибудь, утонуть немудрено! А за прожектор сам Василий Белов встал, начал им туда-сюда в темноте ширять… И, правда, скоро высветил зорким глазом, нашел Володьку… А он за бакен уцепился, зовет товарищей писателей:
— Спасайте меня, а то сильно холодно, сентябрь-месяц на дворе! — На бакене висит, вот-вот сорвется…
Прыгнула тогда в воду знаменитая поэтесса Ольга Фокина, она по волнам поэзии здорово плавает, и в жизни отчаянная была, — не трусиха, подгребла к Володьке, спасла его… А то пока шлюпку спустили, пока до них дочапали, уйма времени прошла.
Так Володька и спасся. Нy, он ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Такой же стойкий, как Вячеслав Ананьев, тоже знаменитый поэт и геройская личность. Но о нем я в другом рассказе расскажу, а то им здесь вдвоем тесно будет.
НЕ О ПЬЯНКАХ-ГУЛЯНКАХ, А О ЛЮДЯХ
Читая мои рассказы — эти наспех пересказанные случаи, кто-то может подумать, что ничего-то хорошего, оказывается, в Литинституте и не было вовсе! А было одно поголовное чаепитие, разгильдяйство, самомнение и писательские амбиции с претензией на гениальность. А вот и нет! Было и происходило! Много и хорошего!
Просто писать о хорошем — неинтересно и скучно, хорошее всегда слишком — положительно, добропорядочно и рассудочно. И не вмещает в себя крайностей и изломов, не вмещает настоящей грусти, боли и даже — скорби. А миром правит грусть. И хорошая литература, это, прежде всего, грустная литература.
Поэтому рассказываю я совсем не о пьянках-гулянках, а прежде всего — о людях, за них и борьбу веду. Чтоб человек — человеком был. А если кто чего не так увидел, значит, у него глаза не на том месте посажены. Я не виноват.
Конечно, и чаепитие было, не без этого… И с чайниками, и с самоварами, и с гранеными стаканами — все как надо. Но стояло оно, отнюдь, не на первом месте.
А на первом месте стояло общение: интенсивное, насыщенное, обогащающее ум и сердце. А главенствовала в общении, конечно же, дружба, настоящая мужская дружба, солидарность и взаимовыручка.
Потом шло — чтение и сочинительство. Чтение — обязательное и каждодневное. Каждый насыщал голову и душу, чем считал нужным, и учебной литературой в том числе. А сочинительство — тут уж сам выбирай: когда писать, как писать и о чем. Хочешь — вымучивай, терзай себя, хочешь — жди момента, когда строки и строфы сами посыплются в тебя. У некоторых это получалось очень даже неплохо.
Потом шла — учеба. Без учебы тоже ведь никуда! Здесь дело обстояло так: посещать все лекции подряд было бы, конечно, неимоверно глупо. Каждый сам для себя избирал любимый предмет, или несколько, и посещал их. Ценность учебы в Литинституте могла определяться всего одним или двумя предметами. Смотря, что это за предмет и что за преподаватель. Даже один предмет мог вполне вмещать в себя всю остальную учебу.
И уж на самом последнем месте стояло застолье, и, соответственно, чаепитие. А где еще собраться мужчинам и поговорить обо всем, душевно и духовно обогатиться, как не за столом? А поговорить — много о чем надо. Бывает так, что дня и ночи не хватает, чтоб все переговорить.
И, конечно, все это чайком сопровождалось, возлияниями в легкой форме.
Литинститут — это не кружок любителей мудрости и уж никак не клуб трезвенников. И разговор сразу клеится — как надо, и человек человека с полуслова понимает, и душа душу греет. А уж о чем только не говорили! И за Царя, и за Родину, и за Веру! А потом — и за совесть, и за честь. Потому что честь тоже такая штука, что без нее — никуда. И о литературе тоже говорили, и о сочинительстве, но — в меньшей мере. Что толку? Тут даже и чай не мог помочь разобраться «что» и «как»? А «как» надо писать на самом деле, знают только те, которые — не пишут. А которые начинают писать и еще писателями становятся, те сразу начисто забывают, как надо это делать. Вот такой вот парадокс…
