— У вас премилые дети! И такие воспитанные!
Если посторонний человек еще и знаменит, они в его власти.
Совсем недавно (а такое у нас случается каждые три-четыре месяца) я обнаружил, что комната моей дочери дала приют еще одному незнакомцу. Я говорю «незнакомцу» потому, что он проник в ее покои, не будучи представлен мне. Впрочем, как и ей самой. Но зато он знаменит так, как никогда не будет знаменит ее отец. В данном случае речь идет о сыне какого-то восточного властелина, которого моя дочка, как и все, называет просто по имени: Вадюз. «До чего ж он хорош, правда, пап?» Он пополнил собой коллекцию цветных фотографий, украшающих стены ее комнаты, составленную из знаменитостей, в которых за последние два года, следуя капризам моды, влюблялась моя дочь. Это полубоги, по сравнению с которыми я — ничто. Тут и американский киноактер, и чемпион Австрии по лыжам, и член английской королевской семьи, и знаменитый французский портной, и т. д. Теперь к ним присоединился Вадюз.
Сей молодой человек, который, так сказать, не существовал еще две недели назад и имени которого я даже не слышал, теперь стал увлечением № 1 моей дочери, так же как и сорока миллионов других французов. Они знают, где он обедал вчера, где и даже с кем он будет спать завтра, что он предпочитает есть по утрам, знают марку его лыж, количество автомобилей, имена его любимых актрис и т. д. По крайней мере моя дочь все это знает, и, чтобы не прослыть в ее глазах совсем «темным», должен знать и я.
Здесь вам на помощь приходят газеты вообще и еженедельники в частности. Надо признать, туго бы без них пришлось знаменитостям: невозможно было бы выяснить всех подробностей личной жизни этих принцев. Еженедельники, сплетни и кино — вот груди, вскормившие нашу молодежь (согласен — их оказалось целых три, но ведь и молодежь-то получилась уродливая). Появиться на обложке журналов «Пари-матч» или «Эль» значит гораздо больше в судьбе молодой девушки, чем кончить два факультета или стать кандидатом философских наук. Моя дочь и ее подруги произносят тем же тоном: «Ее портрет был на обложке «Матча», как бы я, наверное, когда-то воскликнул: «Она заняла первое место на общефранцузском конкурсе».
Что же позволяет человеку, чье лицо однажды запало в память десяти или пятнадцати миллионам французов, поддерживать свою известность? В наше время известность человека определяется лишь в незначительной степени тем, чем она была завоевана, — фильмом, романом, пьесой. Допустим, что какой-то художник прославился своими картинами. Но для того чтобы поддерживать его славу, импресарио незачем рекламировать его картины. Достаточно поведать какому-нибудь журналисту, что художник может писать свои полотна лишь с полуночи до шести часов утра, созерцая при этом человеческий череп и поглощая конфеты, — и такие подробности заставят говорить о нем больше, чем самая обстоятельная статья о его творчестве. Слава — растение, которое следует удобрять пикантными историями.
Таким образом, мои дети вырастают в атмосфере этих историй, создающих культ недолговечных богов. И в результате они гораздо больше знают о какой-нибудь кинозвезде или принце, чем о своем собственном отце, — и все благодаря сплетням и еженедельникам. Рано или поздно газеты погубят меня. Мне не хватает времени внимательно их читать. Наверное, в этом моя ошибка. Ведь очень часто именно истории, которые они рассказывают, питают воображение моих детей. Едва успела появиться новая звезда, как газеты уже сообщают, что эта молоденькая девушка из прекрасной семьи. Как и наша. И что ее отец — человек высоких нравственных правил. Как и я. И что он сделал все возможное, чтобы помешать своей дочери сниматься в кино. Как поступил бы и я. Но что она не послушалась, убежала из долгу, поссорилась с семьей. Сейчас, когда к ней пришла слава, семья, разумеется, примирилась с ней. Разве могут такие примеры не повлиять на мою дочь? Кино всемогуще, по сравнению с ним родительский авторитет так мало значит. Вы можете посвятить пятнадцать лет жизни на то, чтоб сделать из своей дочери уравновешенную, мягкосердечную, высоконравственную девушку, за какой-нибудь час популярный фильм сведет все ваши старания на нет. Один из тех фильмов, в котором, понятно, обличаются, высмеиваются, смешиваются с грязью все мещанские добродетели, а само мещанство объявляется социальным врагом № 1 и который убеждает, что создавать семью — величайшая глупость, а возвращать деньги, взятые в долг, — устаревшее правило.
Иногда я задумываюсь над тем, чем занялась бы молодежь, если бы ей не приходилось шокировать старших. Старших… впрочем, почему бы не назвать вещи их собственными именами, — шокировать мещан.
Обличаемые мещане (у которых, если не считать самих мещан, нет более яростных хулителей, чем их собственные дети)… если бы вы не существовали, вас надо было бы выдумать! Ведь если исчезнет необходимость ошеломлять мещан, как и каким образом молодежь сможет удовлетворить распирающую ее потребность постоянно кого-то шокировать? Она погибла бы с тоски, если бы в мире не стало мещан. Ведь сигарету, которую неумело курит на улице школьник, он курит не столько для собственного удовольствия, сколько для того, чтобы шокировать мещан вообще и своего отца-мещанина в частности. Я где-то недавно читал, как «командосы», молодые люди в джинсах и пуловерах, наводнили ипподром в Довиле и, к великому неудовольствию элегантных завсегдатаев этих мест, разместились на трибунах с показным равнодушием и бесцеремонностью, свойственной нынешней молодежи. Однако, если бы традиционным костюмом зрителей на трибунах ипподрома в Довиле были джинсы и пуловер, весьма вероятно, что эти юнцы явились бы туда в шляпах и галстуках. Да и та молоденькая актриса, которая прославилась тем, что босиком водит машину, узнай она, что у ее бабушки была такая же привычка, тут же решила бы, что «божественно» нажимать на педаль именно в туфлях. Как знать, если бы в этом мире грубость, хамство, неряшливая манера одеваться (грязь ли порождает хамство или хамство порождает грязь?), сверхлегкое отношение к любви были бы достоянием мещан, может быть, эти молодые волки и восстановили бы в правах хорошие манеры, целомудрие и романтику?
И как знать, если бы они жили в мире, охваченном всеобщим разочарованием, может быть, они даже перестали бы изображать скучающий вид, когда развлекаются? Иногда еще на лестничной площадке я слышу стоны и всхлипы истерической музыки, которая несется из-за нашей двери. Я вхожу в квартиру и застаю там человек двадцать гостей, которые разглядывают мою доисторическую фигуру, незаконно вторгшуюся в их компанию, с таким откровенно-насмешливым удивлением, что я почти готов извиниться за свое появление в собственном доме. Как лицо бесправное, чуть было не сказал, не имеющее прав на жительство, я стараюсь держаться ближе к порогу; с трудом различая две-три знакомые физиономии (физиономии своих детей) среди этой косматой фауны и напрасно пытаясь представить, какой была до моего ухода на службу перевернутая вверх дном квартира, я чувствую, как в меня погружаются, словно особые приборы, измеряющие расстояние между веками, взгляды этих молодых волков. Я бросаю абсолютно никому не нужное: «Пожалуйста, не беспокойтесь», никто и не думал беспокоиться, и поспешно ретируюсь в свою комнату. Я совсем забыл, что у моей дочери сегодня собираются потанцевать, простите, потвистовать друзья.
Помилуйте! Это так естественно в их возрасте! Ничего не могу возразить. Только… Мне бы очень хотелось, чтобы они действительно развлекались! Но по их виду этого не скажешь. Ча-ча-ча, би-боп и все прочие чарльстоны — это веселые, огневые, темпераментные танцы. Глядя же, с каким пресыщенным видом молодые люди вращают своих дам, как они отбрасывают их от себя, словно скидывают рубашку, напрашивается законный вопрос — развлекаются ли они, скучая, или скучают, развлекаясь? Вероятно, они точно так же выглядят на экзаменах пли похоронах; хотя подозреваю, что они с удовольствием бы воспользовались подобными обстоятельствами, чтобы немного похохотать, — поскольку они испытывают потребность делать все наоборот. Может быть, они начнут смеяться в пятьдесят лет?
А пока (я в этом не сомневаюсь) у них именно то выражение лица, которое сейчас принято иметь, кажется, что они уже все на свете испытали, хотя ничего еще в жизни не видели.
Какое место в вашей жизни занимают другие люди?.. Считаете ли вы себя ниже, выше или равным им? Каковы, по вашему мнению, основные достоинства и недостатки других людей…
Конечно, тут не обошлось без влияния Терезы, которая всю жизнь ставит мне кого-нибудь в пример, но должен прямо признать: мне всегда кажется, что в массе своей люди знают гораздо больше меня. Недавно в поезде я лишний раз смог убедиться в этом. В нашем купе, несущемся со скоростью, отнюдь не меньшей, чем остальной состав — приблизительно 110 километров в час, — ехал пассажир, который с завидной легкостью отличал клевер от люцерны, рожь от пшеницы, яблони от груш, воронов от ворон, лиственницы от елей. Достаточно было за окном промелькнуть какой-нибудь скале, как он тут же начинал распространяться о юрском или меловом периодах. Но хватит. Конечно, такие спутники в конце концов немного утомляют, но зато насколько их знания превосходят мои, ведь я так плохо разбираюсь во всем, что выходит за рамки моей профессии, я просто вижу поля, деревья, зелень, птиц, не умея приклеить к ним надлежащей этикетки! Когда я думаю, что прожил почти полвека на этой земле и смерть, вероятно, уже не за горами, а я даже не могу точно описать самую обыкновенную стотысячефранковую ассигнацию или простой билет метро, у меня начинается головокружение от этих пробелов. Вот почему меня приводят в такой восторг люди, которые с первого взгляда из окна скорого поезда могут отличить сороку-воровку от сороки-трещотки.
