Конечно, тут не обошлось без влияния Терезы, которая всю жизнь ставит мне кого-нибудь в пример, но должен прямо признать: мне всегда кажется, что в массе своей люди знают гораздо больше меня. Недавно в поезде я лишний раз смог убедиться в этом. В нашем купе, несущемся со скоростью, отнюдь не меньшей, чем остальной состав — приблизительно 110 километров в час, — ехал пассажир, который с завидной легкостью отличал клевер от люцерны, рожь от пшеницы, яблони от груш, воронов от ворон, лиственницы от елей. Достаточно было за окном промелькнуть какой-нибудь скале, как он тут же начинал распространяться о юрском или меловом периодах. Но хватит. Конечно, такие спутники в конце концов немного утомляют, но зато насколько их знания превосходят мои, ведь я так плохо разбираюсь во всем, что выходит за рамки моей профессии, я просто вижу поля, деревья, зелень, птиц, не умея приклеить к ним надлежащей этикетки! Когда я думаю, что прожил почти полвека на этой земле и смерть, вероятно, уже не за горами, а я даже не могу точно описать самую обыкновенную стотысячефранковую ассигнацию или простой билет метро, у меня начинается головокружение от этих пробелов. Вот почему меня приводят в такой восторг люди, которые с первого взгляда из окна скорого поезда могут отличить сороку-воровку от сороки-трещотки.
Таким именно показался мне этот господин, специалист по меловому периоду, который рассказывал сидящему у него на коленях мальчику о местах, мимо которых мчался наш поезд. И он не был единственным в своем роде. Другой пассажир, назвав с точностью до десяти число жителей Пуатье — что само по себе было неплохо, — обрисовал с большим знанием дела также положение алжирцев-чернорабочих во Франции. Третий, откусив яблоко, довел до нашего сведения, что этот фрукт, богатый витамином В и фосфором, укрепляет нервную систему и улучшает сон. Тут разговор перешел на продукты питания вообще, и я узнал, что из всех рыб мерлан содержит больше всего калия, в то время как треска занимает первое место по содержанию азота.
Я был в восторге. А ведь, заметьте, это происходило в первом попавшемся поезде, идущем в Монтобан, куда я ехал, и специально я его не выбирал.
Делая вид, что погрузился в чтение газеты, я невольно думал о том, сколько же самых элементарных вещей я не знаю. Взять хотя бы страны света. Кажется просто невероятным, когда летом на пляже встречаешь людей, которые в мгновение ока скажут вам, какой дует ветер — зюйд-зюйд-ост или норд-норд-вест. Признаться откровенно? В свои 45 лет я не способен с уверенностью ответить, если взять какую-нибудь точку земного шара, откуда там восходит и где заходит солнце. Запад? Восток? Раз в году, обычно во время летнего отпуска, мне кто-нибудь это разъясняет, но очень скоро я снова все забываю.
Пока я с тоской размышлял, как обширны пробелы в моих знаниях, поезд прибыл на станцию X. В наше купе вошла дама средних лет, как обычно принято говорить о тех, кого следовало бы скорее называть пожилыми, чем молодыми, в дорогом костюме, с маленьким саквояжем из свиной кожи. Это была одна из тех пассажирок, которых постоянно что-то беспокоит. Когда я вижу, сколько в поезде пассажиров, желающих, чтобы их то и дело успокаивали, идет ли речь о почте («как вы думаете, смогу я получить свои письма в Лиможе?»), или о багаже, или о том, успеют ли они купить бутерброд на станции, и нет ли сквозняка, и в нужном ли направлении идет поезд, и даже в свой ли вагон они попали, мне начинает казаться, что отправляются в путешествие лишь люди, страдающие патологической неуверенностью, так же как в театр ходят только люди, задыхающиеся от кашля. Взять хотя бы проблему дыма… Где, как не в поезде, встретишь людей, которые не переносят дыма? Дым в наше время пропитал все: улицы, дома, ночные кабачки, рестораны — все общественные места. Но разве вы слышали, чтобы в гостиной кто-нибудь пожаловался на дым и попросил не курить? Нет. Но зато достаточно сесть в поезд, чтобы встретить сверхчувствительных людей, которым дым одной несчастной сигареты угрожает смертью.
У нашей спутницы был свой пункт: ей не давал покоя вагон-ресторан. Встречаются такие пассажиры, которым стоит только узнать, что в поезде нет вагона-ресторана, как они сразу же с четырех часов дня начинают изнывать от желания поужинать. Трое пассажиров успокоили ее на этот счет. Но, видимо, сомнения ее не рассеялись, поскольку, когда проходил контролер, чья основная задача подтверждать беспокойным пассажирам то, что им уже известно, она, желая получить официальные гарантии, снова спросила: «В поезде, конечно, есть вагон-ресторан?» Вопрос, довольно нетактичный по отношению к тем, кто уже заверял ее в этом. Как бы в свое оправдание она добавила: «Для меня это очень важно…»
В купе стало тихо. Дама, обращаясь к одному из пассажиров, но явно рассчитывая, что ее сообщение заинтересует всех, объявила:
— Это очень важно для меня, потому что я сижу на очень строгой диете… Видите ли… у меня совсем крошечная печень. Можете себе представить, она перестала расти, когда мне было девять лет!.. Но зато кишечник… (При этих словах она неожиданно обратилась ко мне.) Вот, например, у вас, мсье, длина кишок, как и у всех, вероятно, десять метров?
Она так озадачила меня, что я не нашелся, что ответить. К счастью, она тут же ответила за меня:
— Да-да, конечно, так! А у меня их целых пятнадцать метров! Представляете себе! Поэтому через каждые три часа я должна маленькими порциями есть овощи и сухари…
После этого, продолжая свой монолог, дама сообщила нам, что она прошла в Швейцарии длительный курс лечения в одной из тех образцовых клиник, какие существуют только в Швейцарии.
— Что там ни говори, а швейцарцы молодцы! Я постоянно твержу своей дочери: если ты когда-нибудь соберешься рожать, рожай в Швейцарии, это все-таки лучше, чем в любом другом месте. Чистота! Нам не мешало бы у них поучиться!
Пятнадцатиметровый кишечник дамы потряс мое воображение и отбил у меня всякую охоту идти в вагон-ресторан. А может быть, не столько пятнадцать метров ее кишечника, сколько десять моих собственных. Тот факт, что я таскаю в себе столь длинный метраж, взволновал меня так же, как если бы мне сказали, что я ношу в себе целого удава. Вот еще одна из тех всем известных со школьной скамьи истин, о которой я почему-то забыл. Досадно.
* * *
Ах! Сколько всякой всячины знают люди! И как они умеют блеснуть своими знаниями перед первым встречным! Я тоже кое-что знаю. И даже, возможно, знаю вещи, о которых не имеют понятия эти пассажиры. Например, я бы мог рассказать им о нашем электронном роботе, который совершает 75 000 вычислительных операций в минуту... Но я не умею разглагольствовать, как другие. Не умею воспользоваться нужным моментом, чтобы заговорить. Когда я решаюсь открыть рот, бывает уже слишком поздно.
Может быть, в этом виновата моя застенчивость? В конце концов я в это поверю. Чтобы поверить во что угодно, ладо лишь начать в это верить. Я, вероятно, чувствую себя таким бесцветным, таким скованным просто потому, что я не умею, подобно другим людям, «показывать свой номер» и не испытываю насущной потребности объявлять окружающим о том, что я делаю и что умею.
Ему совершенно незачем было разглядывать эти овчины между Лиможем и Бривом. Было ясно, что он знает их до мельчайших деталей. И вряд ли может выяснить что-нибудь новое в поезде. Но зато они возбудили любопытство соседей, что позволило ему заговорить и исполнить свой оригинальный номер «с баранами».
Специалист по меловому периоду, конечно, тоже не пожелал остаться в тени и умудрился, прибегнув к трюку с табаком, поведать нам, что он недавно был на Мадагаскаре.
— Видишь, — сказал он мальчику, продолжая свою лекцию по ботанике, — это табак… ты знаешь, когда я вернулся с Мадагаскара…
Дети часто служат катализаторами в номерах, исполняемых взрослыми. Как часто отцы во время отпуска играют со своими детьми, лишь заранее удостоверившись, что на них внимательно смотрят, и рассказывают истории своим чадам, лишь убедившись, что их еще кто-то слушает!
Да и у кого нет своего собственного номера? Во время нашего последнего путешествия в Италию мы были вечером в одном из ресторанов Генуи, когда неожиданно десять французских моряков с крейсера, стоявшего в порту, уселись за соседний столик. Из всех номеров на свете номер «французские моряки за границей» — один из самых характерных.
Первая часть — период относительной стабильности: моряки дают время итальянцам, французам, американцам и всем иностранцам, находящимся в зале, рассмотреть их. Прекрасная выправка. Престиж Франции — прежде всего.
Вторая часть, собственно, начало номера. Подзывают официантку. Сначала просто, чтобы узнать ее имя. «Челерина». — «О, Челерина! — какое красивое имя…» С этой минуты начинается исполнение номера «французские моряки на берегу». Может быть, и не всем хочется работать на зрителя, всегда найдутся несколько застенчивых, но на какие жертвы не пойдешь во славу своей родины и флота; приходится хранить верность образу лубочного матроса, плавающего под трехцветным национальным флагом, который заигрывает со служанкой, крепко пьет и горланит веселые песни. В этот вечер мы имели возможность просмотреть весь номер до конца, включая неизбежный кулачный бой, разбивший французских моряков на два лагеря, сцену оплаты счета, выволакивание мертвецки пьяного матроса и вмешательство полиции.
