Некоторые забывают оставить их дома, поэтому и в лесу продолжают быть горожанами. Леса для таких людей — промежутки незастроенной земли между крупными мегаполисами, и, даже будучи одни, они остаются скованными нормами государственных правил и уложений. Неудивительно, что такие люди не любят бывать в лесу — зачем? Их призракам скучно здесь, а сами они лишены привычных удобств.
Но есть и такие, для кого государство заканчивается там, где перестает быть видно последний электрический фонарь. Темнота лежит между деревьями, глаза больше не видят четкости геометрических форм, и следом за ними сбрасывает оковы привычного мышления разум. Мир людей, города и миллионы сограждан исчезают, телевидения больше нет, в один момент исчезает милиция и обнуляется УК, и через двадцать метров невозможно будет сказать, есть на этой планете еще кто-нибудь, кроме вас и ваших товарищей. Все прогрессивное человечество просто сгинет, и тогда словно приподнимается чудовищный пресс жестко зафиксированных представлений. В темноте между стволами растворятся социальные установки и материалистические концепции, мир людей мигнет и исчезнет, а освободившееся место займет древнее колдовство.
Понятно, на этом месте кое-кого может одолеть здоровое недоверие и скептицизм. Дескать, были мы в лесу и ни хуя подобного не видели. Неудивительно. Чтобы все было так, как описано выше, понадобится целая куча наркотиков и особый подход. На одних только наркотиках вы далеко не уедете и не попадете в волшебный мир, а без них рискуете впустую потратить время. Это две стороны одной и той же монеты — без волшебства вы будете просто наркоманом, застрявшим в лесу, а без наркотиков заскучаете и увидите гораздо меньше интересного. Башку для таких предприятий должно скрутить начисто, вытрясти и поменять всю начинку. Иначе нечего и браться за волшебные путешествия.
Если вас посещают какие-то сомнения, дескать, целесообразно ли использование в таких целях наркотических или психотропных веществ — обратитесь к опыту предков. Из него следует: не существует цели, более оправдывающей применение подобных препаратов, чем намерение соприкоснуться с миром волшебства. Буквально, это освященное историей предназначение таких веществ, а нас еще в школе учили, что инструмент всегда следует использовать по назначению.
Зная этот секрет, вы легко сможете путешествовать в волшебный мир. Можно, конечно, выдвинуть против этого способа существенные возражения: что это за волшебный мир такой, противоречащий всем объективным человеческим представлениям, плоть от плоти иллюзии, галюн на галюне? Подождите критиковать, пока сами всего не увидите. Что считать объективной реальностью, то вопрос между людьми сугубо договорной, а если вы иного мнения, то вот вам контрпример:
«В деревне Солеваново, возле Кожищ, жил охотник дядя Миша и механик Степан. Как-то раз Степан углядел на опушке у верхнего поля голую бабу с оленьими рогами на голове. Было это через два года после того, как Степан по пьяни в болоте совхозный трактор утопил.
— Смотри, Мишан! — закричал он. — Экое диво!
Но дядя Миша ничего подобного видеть не захотел. Вышел спор, а судить его взялась дяди Мишина жена.
— Хуйня, — заявила она авторитетно. — Быть такого не может. Степану бабы от недоебита мерещатся, а рога потому, что ему Машка с Каримом-пастухом изменяет. На том и порешили — Миша, дескать, во всем прав, а Степана выставили мудаком. Степан этим неудовольствовался и позвал людей — Федора-кузнеца, Семена Рябого и его деда Никодима Захарыча, на всю область известного начетчика и колдуна. Дед выписал всем мухоморного отвару, но Миша и Федор-кузнец пить не стали, а остальные хоть и приссали отравиться, но все-таки выпили.
Пошли к опушке, и там Федор-кузнец и Миша ни хуя не увидели, а вот Степан, Семен Рябой и Никодим Захарыч видели бабу, только не голую с рогами, а босую и с белыми крыльями. Пока они на неё втыкали, Мише ждать остоебенило.
— Пошли, — стал поторапливать он, — ни хуя же нет! Бабы на опушке только мудакам и мерещатся… Семен Рябой на „мудака“ изобиделся, налетел на Мишу, порвал ему ухо и нос поломал. А Федор-кузнец, хоть ничего и не видел, предпочел смолчать. Когда вернулись на деревню, стали этот случай всем миром разбирать. Судили да рядили долго, и все больше вокруг вопроса „Была ли баба?“ ходили. Так как Миша за себя сказать ничего не смог, то его и не слушали, а поверили Никодиму Захарычу.
— Была, — прошамкал он, — возле восьмой межи крылатая отроковица. А Миша её не видел, потому что пьяница и мудак. И добавил еще погодя:
— Думаю я, селяне, что пахать верхнее поле больше нельзя!
Федор-кузнец поперек колдуна решил не выступать, так что на том и порешили: была баба. Степан из-за этого в господа поверил и пить бросил, теперь в совхозе состоит главным механиком. Верхнее поле забросили, а год, в который трактор утонул, по окрестным деревням стали так звать: позатот от лета, когда в Солеваново ангел прилетал.
Так что была ли баба „на самом деле“, на то всем жителям деревни давно насрать. Степан и еще кое-кто из мужиков её как наяву видели и с тем, как именно видели, между собой согласились. Даже Мише Корноухому, ангела не видавшему, осталось кое-чего на память о тех днях, когда он был ещё Миша-охотник. Так что была ли сама причина, али не было — как круги по воде, ширится в жизни людей её следствия. А если и скажет кто потом: „Дескать, не было на меже никакой бабы…“, то тут же остальные ему возразят: „Как же не было, если из-за неё Степан пить бросил, а верхнее поле совсем заросло?“»
Так же и мы, когда путешествовали, не заботились об «объективной реальности». Вокруг раскинулись светлые леса, полные чудес, дела там творились дивные и неизъяснимые, но никто об этом не парился, не беспокоился и не переживал. Было разное, но об этом здесь речь не пойдет.
Мудрость велит: если речь заходит про колдовство, побольше говорить про чужое, плевать да посмеиваться, а про то, что сам видел — молчок. Тогда даже если и захочет кто над тобой посмеяться, как Мишина жена над Степаном-механиком — ан нет, все дело погубит недостаток конкретики. Но было немало и просто потешных случаев. Про них я вполне могу рассказать.
Как-то по зиме мы приехали сюда вдвоем с Крейзи. Снегу было разве что не по пояс, и чтобы устроить себе стоянку, мы вырыли яму и в ней разложили костер. Река недавно замерзла, поэтому вместо воды топили снег. Так и жили — построив себе по краю снежной ямы бревенчатые «диваны». Это своеобразная традиция, а суть её вот в чем. Чтобы жить хорошо и с удобствами, следует построить себе из бревен, палок и одеял удобную лежанку. Каждый конструирует собственную модель, соревнуясь с другими в удобстве и функциональности. Так появляются подлинные шедевры — двухъярусные диваны со спуском к костровой зоне, диваны с подножками, диваны со встроенным тентом, а также «диван-дастархан».
По зимнему времени я оделся в валенки и ватные штаны, накинул шинель и сидел на своём диване в тепле и уюте, пока не произошло непоправимое. Мы курили коноплю, и накурились уже почти до бесчувствия — Крейзи взял с собой на два дня целую кружку. Неожиданно Крейзи заметил тоненькую струйку дыма, поднимающуюся от моих ватных штанов.
— Брат, у тебя штаны горят, — как бы между делом сообщил он, передавая мне папиросу. — Слышишь?
— Штаны горят? — меланхолично переспросил я. — Ерунда, сейчас потушу.
Из-за крайней степени накуренности я недооценил размеры грозящей опасности. Пока я неторопливо шарил глазами, выискивая очаг возгорания, мы с Крейзи успели обменяться папиросой еще несколько раз.
— Штаны горят! — напомнил мне Крейзи, в очередной раз протягивая мне косяк. — Не видишь, что ли?
Тут уже я сам начал кое-что замечать. Не то чтобы «увидел», а, скорее, почувствовал — к области паха как будто приложили раскаленный утюг. Я не на шутку взволновался, так как скинуть горящие штаны быстро не представлялось возможным из-за кучи одетых и по-хитрому заправленных зимних вещей.
— А-а-а! — заорал я. — Помогите!
Крейзи, накуренный еще почище меня, только бессмысленно таращился на мою беду. Тогда я схватил снег и стал сыпать себе на яйца, надеясь потушить тлеющую вату — но куда там! Я только разворошил пламя, и стало еще хуже.
— А-а-а! — снова заорал я, оглядываясь в поисках воды, но её и в помине не было. Тут надо заметить, что ситуация оказалась двоякой — я понимал безвыходность своего положения, но в то же время мне было ужасно смешно. Настолько, что смех практически парализовал мою волю. На мне горели штаны, но чем больше они горели, тем больше я смеялся, и тем больше смеялся Крейзи. А чем больше смеялся Крейзи, тем больше, глядя на него, смеялся я. Сквозь смех я только и мог, что умолять:
