— Не понял, — протянул Миха, — так, значится, насчет переворота — правда? — Роман кивнул. — Стало быть, из-за этого переворота ты и возвратился? — Роман опять кивнул. — И как же тебя сразу из аэропорта в дурдом-то с исключительными почестями не определили, возвращенец?
— Слушайте, мне кто-нибудь чего-нибудь сегодня объяснит? — Диана выскреблась из комнаты, на ходу завязывая поясок халата.
Роман пожал плечами.
— А я-то в простоте душевной полагал, будто вы мне растолкуете, что к чему и почему. — Ромка улыбнулся. — Кстати, спящая красавица, ты неотразима. Честно-честно, если бы посмел — ни за что б не удержался!
— Ох, ну и ни фига ж себе неделька началась! — Диана потянулась. — Врешь ты всё, но при случае проверим, а сейчас и без тебя голова раскалывается. Ромочка, короче, чего такого жуткого стряслось, что тебе в любви при живом-то муже объясняться вздумалось?
— Я как бы не заметил. — Миха основательно зевнул. — Ну так что — в самом деле всё настолько скверно? В одной отдельно взятой за задницу стране очередной козлец света объявили?
— Черт знает, — опять пожал плечами Ромка, — западники спозаранку по всем каналам гонят: Горбачева «по состоянию здоровья» то ли отстранили, то ли заодно еще и пристрелили, вояки с коммуняками вместо с добрым утром чрезвычайное положение ввели, в Москве — танки, что будет — непонятно…
— Но здорово, — мрачновато заключила Дина, — но если в нашей гребаной ядерной стране в самом деле что-то будет…
— Ну, что-нибудь непременно будет, — обнадежил Миха, — неспроста же я вчера полночи пятый угол по квартире шарил… — Миха хмыкнул. — Ладно, чего гадать: упремся — разберемся, в крайнем случае — напьемся.
— Я подозреваю, что напиться мы в любом случае напьемся, — серьезно возразила Дина, — но хотелось бы сначала протрезветь, а заодно позавтракать, — резонно заметила она.
— К тому же всё равно мы первый акт этого мероприятия прошляпили, — согласился Миха. — Нет, ну это ж надо — даже к концу света выспаться не дали! — горестно пожаловался он.
Роман развел руками, выражая соболезнования.
Было далеко за полдень. А кое-где было очень далеко. В Ленинграде и Москве миновало четырнадцать часов, в Саратове — пятнадцать, в Свердловске — шестнадцать, в Омске и Новосибирске восемнадцать, в Красноярске и Иркутске — девятнадцать, где-то — двадцать, в Магадане — двадцать два, к Петропавловску-Камчатскому приближалась полночь.
За это время заявление новоявленного советского руководства обошло страну от Москвы до самых до окраин.
«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР… руководствуясь жизненно важными интересами народа, идя навстречу требованиям широких слоев населения… ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР… образовать Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП СССР) в составе: Крючков В. А. — председатель КГБ СССР, Павлов В. С. — премьер-министр СССР, Пуго Б. К. — министр внутренних дел СССР, Стародубцев В. А. — председатель Крестьянского союза СССР, Язов Д. Т. — министр обороны СССР, Янаев Г. И. — и. о. Президента СССР…»
Неважно, что это было стилистически недостоверно. В столицах, спозаранку взбаламученных до дна, внеочередные судьбоносные решения прочитывались как судьбопоносные, а тем временем исторический, будто истерический, момент волнами расползался по бескрайним просторам нашей непонятной Родины, спотыкался о часовые пояса, на периферии затухал, и ничего особенного там не происходило.
В Поволжье благополучно заканчивался рядовой рабочий день, за Уралом тихо вечерело, на Сибирь накатывались сумерки, дальше на востоке начиналась ночь; в посконной российской глубине времени не было в помине, а на азиатских национальных окраинах по-русски понимали через раз и, как счастливые, часов не наблюдали.
А в Москве с утра пораньше танки гусеницами кромсали и корежили асфальт. По городу, как вши, расползались бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Спецназ стягивался к центру, военные по-ленински брали под контроль «почту, телеграф, телефон, мосты — в первую голову». С утра пораньше Центральное телевидение загрузило, словно замутило, эфир «Лебединым озером», раз за разом прерывая трансляцию, чтобы повторить «Заявление» гэкачепистов, которое посреди танца маленьких лебедей звучало архи как пикантно.
Впрочем, любителей балета было мало. С самого утра «широкие слои народонаселения» собирались у белого здания Дома Советов Российской Федерации, кучковались возле Моссовета, скапливались на Манежной площади. Народу прибывало, вровень прибывало слухов. Слухи питались слухами, подкреплялись, подтверждались слухами, обрастали слухами и превращались в факты. Прошел слух, что в полдень на Манежной состоится митинг; по слухам, пресс-служба Президента РСФСР объявила этот слух «чистейшей провокацией» — но «провокация» определенно удалась, митинг состоялся.
Бронетранспортеры и водометы, пытавшиеся очистить площадь, были остановлены тысячами демонстрантов. К этому моменту вещи назывались своими именами: хунта называлась хунтой, путчисты именовались путчистами, а коммунисты, наконец, были названы фашистами. Сдержаннее и лаконичнее многих был Президент России:
«В связи с действиями группы лиц, объявивших себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению, постановляю: считать объявление Комитета антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот, являющийся ни чем иным, как государственным преступлением… все решения так называемого комитета считать незаконными и не имеющими силу на территории России… действия должностных лиц, исполняющих решения указанного комитета, попадают под действие уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону…»
Кто кого в состоянии преследовать — Ельцин со товарищи путчистов, или дело обстояло с точностью до наоборот — было непонятно. Информации недоставало всем, в том числе организаторам переворота. Много лучше в ситуации ориентировались западные корреспонденты. Складывалось впечатление, что, как и остальные москвичи, кремлевские заговорщики о развитии сюжета узнавали из разнообразных «вражьих голосов», которые сами же тщательно глушили.
То в Москве. А в Ленинграде, исключая бронетехнику и воинские части, было то же самое. Приказом военного коменданта в городе и области запрещались забастовки, митинги, спиртные напитки, множительная техника, устанавливался контроль за средствами массовой информации, вводились ограничения в движении транспортных средств и «особый режим» пользования всеми видами связи. Расценивались ли танки как транспортные средства — покамест оставалось неизвестно. Народ юмора не понял — равно как вице-мэр и председатель Леноблсовета, явочным порядком включенные в состав местной чрезвычайки, откуда они самопроизвольно выключились…
Это всё к тому, что Миха мог бы и не просыпаться. Во всяком случае, логики в происходящем наяву было вряд ли больше, чем в его тревожных, несвязных, неотвязных сновидениях, где нелепицы и нестыковки множились в степени абсурда.
Но просыпаться всё-таки пришлось.
Просыпаться всё-таки пришлось, и к тому моменту, когда в ряде прибалтийских городов армия с треском захватила телевидение, радио и другие идеологически невыдержанные объекты и теперь не представляла, что же с ними делать, — к этому моменту Миха и Диана со скрежетом привели себя в порядок, наскоро перекусили и с Романом вместе порешили двинуть к Ленсовету, благо до Мариинского дворца на Исаакиевской площади было две минуты хода; жили они в центре, в самом центре, в эпицентре города, на втором этаже ветхого, проседающего, едва ли не разваливающегося дома, в несуразной, до конца еще не обустроенной квартирке, доставшейся Михаилу в результате развода с его первой благоверной стервой, что, однако же, опять-таки неважно, несущественно и еще раз непринципиально, потому что снова к делу не относится.
На лестничной площадке столкнулись с прапорщиком из коммуналки напротив. Прапорщик, немолодой мужик, контуженный в Афганистане, был в форме и при кобуре на поясе.
— Привет, соседи, — задержался он, протягивая руку.
— Привет, Коля, — Миха обменялся с ним рукопожатием, — что, уже мобилизовали?
Сосед выглядел смурнее, нежели обычно.
— Из отпуска отозвали, — буркнул прапорщик. — Я же всё-таки квартиру получил, говорил я? — Михаил кивнул. — Ну так, — прапорщик поморщился, словно маялся зубами, — завтра собирался переезжать, машину в части выпросил, а нас на казарменное положение перевели. Невезуха, да?
