Дочь-студентка, будущий антрополог, утверждает, что мы сами виноваты: не ублажили духов местности. Надо было, говорит, принести им жертву. Дочь утверждает: индейцам помогало.
Я не приносил жертву духам этой местности? Я?! Побойся бога, дочь! Я полвека напролет отрезаю от своей жизни лучшие куски и кладу их на близлежащий пенек. Я учил насмерть клятву юного пионера, я травил соляркой вшей в орденоносном Военном Округе, я был невыездным, чтобы не обидеть Родину случайным сравнением…
Я готов ублажать здешних духов, дочка!
Но надо что-то делать и с индейцами.
Самым ярким моментом отборочного матча Россия — Лихтенштейн стал выход на поле дурачка в приятной синевы шортах и футболке с надписью «За Россию всей душой».
Дурачок погулял по полю среди охреневших мастеров кожаного мяча, взаимно поприветствовал трибуны стадиона «Петровский» — и в обнимку с Романом Павлюченко неторопливо покинул лужайку.
Это был его звездный час.
Приятно, что дурачка не повалили-помяли по местному обычаю близлежащие менты, ибо дурачок несомненно числил себя патриотом России — и именно в этом качестве мечтал показаться народу!
Его мечта сбылась — и, может быть, сбылась именно для того, чтобы мы лишний раз убедились: публичное выражение любви к Родине отдает идиотизмом.
Приметы национальной самоидентификации бывают совершенно поразительны… «Россия — щедрая душа»! Ну хорошо: допустим, что щедрость — чисто российская примета, а вокруг все жадины-говядины.
Но недавно…
Лечу в самолете Москва — Нью-Йорк. В хвосте — небольшая очередь в туалет. Я встал за громким мужчиной средних лет. Он рассказывал анекдот — думаю, было слышно пилотам…
А в туалете у другого прохода очередь вдруг рассосалась. Ну я и пошел туда. Через пару минут вышел, гляжу: наш говорливый все стоит у запертой двери. Я ему говорю: проходите сюда, здесь свободно!
— Нет, — ответил он не без стоицизма в голосе, — я уж тут встал, тут и дождусь. Я русский!
И вот я думаю: это, что ли, и есть наш особый путь? Обоссаться, но не пойти навстречу здравому смыслу?
Автобусная экскурсия по Европе конечной целью имела Париж.
Квасить начали в час отъезда.
К границам соцлагеря подъезжали уже хорошие, через фатерлянд пробирались как в тумане, во Францию въехали — никакие.
Наконец за окнами замаячил Париж, и детина-экскурсант, прислонившись лбом к окну, увидел вдали большую металлическую конструкцию работы Эйфеля.
— Башня? — уточнил он.
— Башня, — подтвердила экскурсовод.
Детина выдохнул с облегчением и сказал:
— Едем назад.
А наши друзья, Юра и Светка, полетели в Париж без тургруппы: у них, советских интеллигентов, с первой свободой ушедших в бизнес, в начале девяностых вдруг появились деньги…
Не те деньги, которые раздувают человека в Дерипаску или Абрамовича, но вполне, черт возьми, достаточные для недельки на берегах Сены!
И вот Светка звонит моей жене с Елисейских полей — слышимость лучше, чем с Преображенки — и рассказывает про их парижскую жизнь: Юрка, говорит, решил купить себе белый костюм, а мне вечернее платье; зашли в магазин, посмотрели на цены — мама дорогая!
Юрка говорит: надо выпить.
Зашли, говорит, в ресторан, выпили, вернулись в магазин — нормальные цены!
Ехали мы с женой на Селигер.
Сначала все казино да рестораны, потом канал реки Москвы, потом магазин «Икеа», а потом помаленечку началась собственно родина: заборы гармошкой, родной ситец вдоль битой дороги и приглашение на шиномонтаж — краской по картонке… На четвертом часу путешествия, находясь в патриотическом энтузиазме, мы проскочили нужный поворот и заехали в Вышний Волочок.
Через полчаса я понял, зачем Господь заставил меня сделать этот крюк.
Мы сидели, обедая по негромким ценам, в буфете гостиницы «Центральная». В туалете не было воды, и по надобности я был допущен на гостиничные этажи.
Молодость, проведенная в путешествиях по родным городам и весям, с лестницы ударила мне в голову советскими запахами. Старенькая уборщица ковырялась в коридоре, а из дальнего конца коридорной кишки неслось мужское хоровое пение. Это были частушки, страшноватые даже по местным меркам.
Из цензурных слов в тексте изредка встречались предлоги.
Дрожа от предвкушения, я пошел по коридору навстречу звукам.
Певшие сидели на кроватях — вчетвером в шестиметровом номере. Сидели, как йоги, среди стекла, в тренировочных штанах на голые татуированные тела, перед табуреткой с ополовиненной стеклотарой и обрезком колбасы. Безумное многодневное веселье сияло в стекленеющих глазах.
Ответ на вопрос, кем, когда и зачем были командированы эти россияне в Вышний Волочок, унесла река времен.
Где-то рос потенциал, креп рубль и удваивался ВВП. Неподалеку от певших, в деревне под Торжком, лежала в могиле Анна Керн. Я стоял в двух метрах от вокала, затаив дыхание в буквальном смысле — запах, бивший из номера, мог поднять и Анну Петровну.
Потом я зашел в туалет, отдышался — и мы поехали на Селигер. Там — воздух, грибы, рыба и деревни с названиями, которых не придумать умом… В деревню Конец не езжайте — что вам там делать? — езжайте в деревню Красота! В Красоте живет Женя, который дивно рыбу коптит. Очень советую.
Главное, не промахнитесь — и от Торжка езжайте налево, а то вместо Селигера попадете в Вышний Волочок и, не ровен час, причалите к той гостинице.
Там небось до сих пор поют, сидя на стеклотаре.
Во время литературного семинара в Германии к российскому журналисту N. подошел местный старик. Он попросил о разговоре — и через пять минут N. оказался вовлеченным в поразительный сюжет…
В 1942 году немецкий старик этот был молоденьким солдатом вермахта. Его часть стояла под Рязанью, и в сельской церкви они держали лошадей… Немца всю жизнь мучила вина — и к старости воплотилась в план искупления: он решил пожертвовать три тысячи евро на ту самую сельскую церковь…
Российский журналист, чье дыхание захватило от участия в развязке такого сюжета, пообещал свою помощь, и через какое-то время старик-немец прилетел в Россию. N. встретил его, разместил в отеле, помог по хорошему курсу перевести евро в рубли — и наутро повез под Рязань, в злополучное село…
Село выглядело хуже, чем после ухода вермахта. Вслед за Гитлером по нему прошлись Сталин, Хрущев, Программа мира и социализма, горбачевская перестройка и реформы 90-х… В селе было пусто и страшновато.
Несчастный старик и его виргилий полчаса бродили по пейзажу, ища хоть кого-то, кому можно было бы передать деньги во искупление исторической вины немецкого народа… Сюжет грозил уйти водой в песок, но высший драматург позаботился о развязке: в хибаре на окраине села обитал человек.
Он был не то чтобы пьян, а навечно проспиртован.
Превозмогая запах, гости вошли в жилье. Хозяин смел на пол со стола рыбьи головы, достал стаканы; предусмотрительный немец вынул бутылку «Абсолюта», и они выпили вместе. Потом выпили еще…
А потом напрягшийся хозяин, кивнув на постаревшего солдата вермахта, спросил у N. — а чего этот молчит?
— Так он немец! — пояснил литератор и приготовился наконец привести корабль покаяния в гавань прощения…
— А-а… — понимающе протянул хозяин и поднял стакан. — Ну, хайль Гитлер.
Вызов назывался «падение с высоты». Приехавшая «скорая» обнаружила под окнами женщину средних лет. Она лежала в песочнице, куда прилетела с какого-то внушительного этажа. Лежала пьяная, в ночной рубашке — и в ластах!
Лежала вполне живая, хотя и сильно отбитая о Родину.
Ей сделали обезболивающий укол, дали по ее просьбе закурить. И, не тормозя на подробностях, сразу спросили главное:
— Почему в ластах?
Женщина задумчиво покурила, скептически глянула из песочницы на врача и махнула рукой:
— А! Вам этого не понять…
Пресс-конференция Колоскова осенью 2003-го многое прояснила не только в области родного кожаного мяча.
Вот, мля, говорил про подведомственных ему футболистов пьяноватый вице-президент УЕФА и президент Российского футбольного союза, они, мля, вообще, мля, не хотят играть. Потеряли достоинство, нах…
День убийства Анны Политковской. Еду в позднем полупустом вагоне метро, настроение соответствующее… Напротив сидит мрачный человек. Мы встречаемся глазами, и он говорит:
— Во беспредел!..
