Она же процитировала оттуда ключевую научную фразу: «у русской русалки, в отличие от среднеевропейской, нет хвоста»…
Когда железный занавес накрылся медным тазом, наши лучшие качества мы понесли по планете…
В начале девяностых в русской эмигрантской прессе начали появляться перепечатки моих текстов. Я обрадовался, полагая, что наступила новая эра в моем благосостоянии. Я разослал в эти далекие прекрасные страны с десяток писем, извещавших тамошние редакции, что я польщен их вниманием к моей литературной работе, жив, здоров и имею почтовый адрес, по которому мне можно переслать гонорар.
Мне представлялось, что вся трудность — в отсутствии адреса.
Не могу сказать, что наша переписка получилась оживленной. Проще говоря, через какое-то время во мне окрепло ощущение, что, не сказав ни единого слова, меня послали на три буквы.
Слова, впрочем, нашлись. Когда с аналогичным меркантильным вопросом в редакцию израильского русского журнала пришел мой коллега, ему ответили чеканной формулировкой:
— Мы ворованное не оплачиваем.
Дело было в Забайкальском Военном, мать его, округе (см. «Мемуары сержанта запаса»).
Осенью 1981 года на наши лысые головы упала инспекция из Москвы. Для этой экзекуции в Читу прилетел целый генерал (см. там же). И вот, буквально за несколько дней до начала проверки, в нашем образцовом полку сгорел вещевой склад — ночью, дочиста!
Утром мы сволокли с пепелища на плац гору сгоревшего барахла. От паленой кирзы и обгорелых шинелей было не продохнуть, но дюжина офицерских тулупов-дубленок сгорели без следа.
Вокруг плаца многозначительно похаживал злобный особист. Завскладом, прапорщик Зеленко, страшно опечаленный торжеством стихии, суетился у оцепления. Он был до глубины души заинтригован феноменом бесследного исчезновения дубленок за день до инспекции. Он многократно ходил смотреть то на пепелище, то на плац.
Дубленок не было нигде.
— Вата, понимаешь? — говорил прапорщик Зеленко, поочередно заглядывая в глаза стоящим в оцеплении. — Сгорели совсем, ничего не осталось! Вата!
И разводил руками, удивляясь поразительной горючести материала.
Я вспомнил эту старую историю четверть века спустя, когда Счетная палата решила проверить расходование средств, выделенных на восстановление Чечни. Поверите ли: за пару дней до приезда проверяющих в республике случилось новое бомбометание, и как раз по только что «восстановленным» объектам!
И — «сгорели совсем, ничего не осталось…».
А впрочем, еще гоголевский Городничий рассказывал про церковь, которая была восстановлена, но тоже сгорела.
Сюжет из телевизора.
Голландский фермер взял в аренду в Липецкой области шестьсот гектаров земли и приехал на черноземные просторы, привезя с собою жену, компаньона и кучу техники. Он посадил картошку, он за нею ухаживал — и картошка выросла на славу.
А на соседних совхозных плантациях тот же корнеплод уродился фигово.
Тут бы и мораль произнести: «ты все пела…».
Но морально устарела басня дедушки Крылова! Прослышав о голландском урожае, со всей области (и даже из соседних областей) к полям потянулись люди. Они обступили те шестьсот гектаров буквально по периметру — и начали картошку выкапывать.
Не ночью, воровато озираясь, с одиноким ведром наперевес… Нет, граждане новой России брали чужое ясным днем; они приезжали на «жигулях» с прицепами, прибывали целыми семьями и, в педагогических целях, даже с детьми…
Приезд на место события местного телевидения только увеличил энтузиазм собравшихся: люди начали охотно давать интервью, и общее ощущение было вполне лотерейным: ну, свезло!
Мягкими наводящими вопросами молодая корреспондентка попыталась привести сограждан к мысли, что они — воры, но у нее не получилось. Один местный стрекозел даже обиделся и, имея в виду голландского муравья, сказал: вон у него сколько выросло! на нашей земле…
…в Калужской области с убийственным лаконизмом выразил экономическую стратегию России: «Гусята оптом и пропан круглосуточно».
В разгар кризиса 2008 года мне пришло письмо от безработного из Ярославля.
«Здравствуйте Виктор, — писал он. — Скажите, пожалуйста, как поднять баррель с коленей?»
…безжалостно ударил по лучшим людям страны.
Вот дословный рассказ девушки из косметического салона:
«У меня был постоянный клиент, приходил раз в неделю, делал маникюр и педикюр. И вот — исчез. Пришел через месяц — я даже не узнала его: совсем седой. Сел в кресло и печально так говорит:
— Наташа, сегодня — только маникюр…»
«Из-за острова на стрежень…»
Наблюдение одного моего зоркого приятеля: чуть ли не главная народная песня (про Стеньку Разина и княжну) содержит признаки нескольких особо тяжких преступлений.
Сижу в уютном московском кафе, и не один, а с дамой.
А по кафе слоняется пьяноватый дембель — в совершенно нестроевом виде. Подсаживается к столикам, пытается знакомиться, что-то рассказывает…
Вдруг — спасибо тебе, Останкино! — узнает меня. То есть не то чтобы узнает, а просто видит знакомое лицо и начинает общаться:
— О! Привет!
— У вас ширинка расстегнута, — негромко говорю я ему чистую правду.
Улыбнувшись, он отвечает:
— А я не стесняюсь.
В середине девяностых в Нью-Йорк приехала русская «Песня года» — на широкую ногу, с полным набором звезд; чай, не Брайтон — Манхеттен, «Radio City Music Hall»!
Всенародно любимый артист стоял у кулисы, его уже объявляли, а американский звукорежиссер все копался в микрофоне.
Давай скорее, вскричал артист! Квикли, квикли! Но проклятый америкос все копался, и отчаянно мотал головой, и лепетал: сорри, ван секонд, плиз, ван секонд…
Ждать не было возможности. Артист вырвал микрофон из рук изумленного техника и выскочил на сцену. И начал петь! «Radio City Music Hall» наполнился отличным звуком, а бедолага-американец так и остался стоять за кулисами с открытым ртом, глядя то на певца, то на свою ладонь…
В ладони лежали батарейки из того микрофона.
— Миракл, мэн, — сказал ему стоявший рядом русский человек. — Рашен миракл.
Как я попал на Багамы — отдельный анекдот: знакомая, в прошлой жизни офтальмолог из Нижнего Новгорода, выходила там замуж за канадского биржевика! Как сказано у Гоголя: редко, но бывает…
На свадьбе, вперемешку с калифорнийским мальчишником, гуляли нижегородские медсестрички.
И вот, сидим мы, стало быть, с женою в каком-то баре, среди пальм и аквариумов с акулами. Третьи сутки теплового удара. О чем-то негромко говорим. Официант навостряет уши, а потом, не выдержав, интересуется:
— На каком языке вы говорите?
— На русском.
— Вы русские?
— Да.
— Не-ет, — недоверчиво протянул официант. — Я русских видел. Русские не такие.
— А какие? — насторожился я.
Официант на секунду задумался, вспоминая. Потом насупился, расставил плечи, растопырил локти и руками нарисовал над головой здоровенный квадрат башки:
— Русские — вот такие!
…интересовался: где у Маркса сказано, что второй подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками? Обломки цитаты всплыли в моей несчастной голове тихой январской ночью в Таиланде…
Тихой ночь была недолго — до тех пор, пока соотечественники в бунгало напротив не начали праздновать православное Рождество.
Где у Христа сказано, что в честь дня Его рождения следует наливаться до ушей коньяком, а потом до половины пятого утра херачить в небо пиротехникой?
На позднем завтраке православные фейерверкеры мужеского полу, числом два, сидели мрачные, с головками бо-бо; сидели топлесс, распустив животы по коленям; один из сидевших, помимо телосложения, радовал окружающих татуированным крестом на бицепсе.
Моя жена предположила, что татуировка сделана в информационных целях. Встал утром, а кто ты — не помнишь. Подошел к зеркалу, вгляделся: ага, православный! Одним вопросом к мирозданию меньше…
В разгар завтрака на ресторанную террасу вошла боевого вида тайка — в мини-юбке, на шпильках и в блестках — и прямиком направилась к православным за расчетом. Было десять утра, а православные сняли тайку на ночь, и рабочее время у нее давно закончилось.
— Тэн минетс, — буркнул ей детинушка.
Надеюсь, он имел в виду количество минут.
