– Сегодня вторник, – подумал он, – лётный день, как и раньше.
– Ты слышишь меня? Я пришёл.
Молчание.
Может, он ошибся? Прошло много времени, его могли заменить… Он пригляделся, и дыхание перехватило от мгновенного и острого чувства узнавания. Оказывается, он не забыл, просто воспоминание лежало в дальнем уголке памяти, а теперь он смотрел и узнавал. Вмятины, царапины, маленький потёк краски на камуфляжном пятне, заплата, как раз в том месте, где прошла его пуля. Странные слова: «его пуля».
Заныла нога. Он прислонился лбом к металлу, не замечая боли. И тут же пришёл ответ.
– Это ты.… Прости, я задумался.
– О чём?
– Обо всём. И ни о чём. Ты давно не приходил…
– Теперь я живу в городе. Там, к северу. Мы с тобой летали над ним много раз, помнишь?
– Помню. Это недалеко.
– Для тебя недалеко. Для меня теперь – полдня дороги.
– Как ты живёшь?
– Живу.… Знаешь, я скучал.
– О чём? Обо мне?
– О тебе. И о небе.
– Ты летаешь?
– Нет, теперь нет. Ты не поверишь, теперь я боюсь летать!
– Ты? Боишься?
– Да… Дочь купила путёвку на юг и билет на самолёт. В полёте мне стало плохо с сердцем. Я не могу – в салоне. Обратно ехал поездом. Такие дела…
– Ты всегда любил всё делать сам.
– Да, любил. Наверное, поэтому я был плохим командиром.
– Не знаю. Ты был хорошим лётчиком, это точно.
Он усмехнулся.
– Ты говоришь, как моя дочь. Только она ещё добавляет: «А вот дед из тебя плохой!». Балую я внуков.… Но деду и положено баловать!
– У тебя уже внуки.… А как живёт твой сын? Ведь у тебя был сын, я помню, ты часто приводил его на аэродром.
– Он погиб.
– Прости, я не знал.
– Он был лётчиком, летал на штурмовике, а погиб в Чечне. Однажды пилотов вызвал командир эскадрильи и сказал, что в горах попал в засаду взвод, мальчишки, пехотинцы, и такой же лейтенант, ну, может, чуть постарше. Заблудились и попали в засаду. Зимой там бывают сильные туманы, погода была на пределе, солнце уже заходило, лететь, в общем, было нельзя, но командир сказал, что решать им. Сын вызвался лететь. Они полетели, мой был ведущим. В общем, он врезался в гору. Зимой там бывают сильные туманы, и он не успел отвернуть, не увидел гору. Впрочем, о туманах я уже говорил. Самолёт нашли только через неделю. Он лежал в кабине…
– Вот если бы мы с тобой…
– Нет. Мы ничего бы не смогли. Дневной штурмовик там вообще ничего бы не смог сделать, а Су двадцать четвертых там не было. И вообще, это не наша война. Мы своё отвоевали. Две командировки в Афган.… Хватит и человеку, и самолёту.
– Что ж… Может, ты прав. А взвод?
– Что взвод?
– Тех солдат спасли?
– Не знаю.… Кажется, да, спасли, ведомый всё-таки долетел, успел долететь. Да, спасли.… Не всех. А потом умерла моя жена. Врачи сказали – сердце, но я думаю, от горя. У неё никогда не болело сердце. Знаешь, она всегда боялась, сначала за меня, а потом когда сын окончил училище, за него. За него даже больше. Она всегда скрывала, но я видел, как она боится. Когда я сказал ей про сына, она сначала не поняла. А потом, когда поняла, на её лице появилось странное выражение, облегчения, что ли. Огромного, опустошающего облегчения. От этой пустоты в душе она и умерла, не смогла жить…
– А ты? Как твоя нога? Тебе тогда досталось в Панджшере…
– Да.… После ранения кровь залила кабину, и я все боялся, что она что-нибудь замкнёт, и мы не долетим, а потом в госпитале заболел ещё и желтухой. Но я вернулся. Я обязан был к тебе вернуться и вернулся. Если бы не ты, я остался бы лежать в том ущелье. Знаешь, иногда мне кажется, что афганский песок до сих пор хрустит на зубах. И ещё помню небо. Серое небо, серый песок, камни, серые дома, нелепо одетые люди в широких штанах и обуви из покрышек, тусклые огоньки выстрелов, пожары, трупы. Странно, что там могло гореть? Кругом сухая глина и камни. Разве что люди…
– Не стоило тебе ездить в тот кишлак.
– Нет, я должен был увидеть.
– Ну, и что ты увидел? Была война, по нам тоже стреляли, и довольно метко, надо сказать.
Он провёл рукой по фюзеляжу.
– Да… Я помню.… Вот вмятина… и вот.… А здесь, где заплата, была пробоина. Кажется, это из ДШК [76] . Я боялся за тебя.
– Я – штурмовик. Меня трудно убить.
– А ты? Как ты? За тобой хорошо ухаживают?
Смешок. Как будто треск помех в эфире.
– Ты забыл, мне ничего не нужно. Я – экспонат. Сюда никто не ходит. Теперь я буду жить долго, если, конечно, это считать жизнью. Кто бы мог подумать? Самолёты не должны жить столько, сколько живут люди.
Он не ответил.
– Смотри, там подъехала машина. Это, наверное, за тобой?
– Да, это дочь. Мне пора. Я буду приходить к тебе.
– Иди. Я буду ждать.
– Если я долго не приду…
– Я понял. Не думай об этом, иди, она волнуется.
– Пожелай мне удачи.
Пожилой человек в потёртой шевретовой куртке неловко повернулся, подобрал трость и, прихрамывая, пошёл к выходу из маленького музея, расположенного за гарнизонным Домом офицеров.
– Я не буду оглядываться…. Я не буду оглядываться.… Это хорошая примета – уйти, не оглядываясь.
У калитки он оглянулся.
Кадет Биглер Рокировка в длинную сторону
Ночью в пустыне пронзительно холодно. Если забраться в дежурный БТР и посмотреть в прибор ночного видения, то на экране будут видны две зелёные полосы: сверху, посветлей – небо, снизу, потемней – песок. И всё. Змеи, ящерицы, ядовитые насекомые и прочая убогая и злобная живность остывают вместе с песком и ночью впадают в оцепенение. Иначе им нельзя: тот, кто выделяется, в пустыне не выживает.
Зато утром, когда из-за горизонта выкатывается шар цвета расплавленного чугуна, включается гигантская духовка и с тупостью и безжалостностью древнего, могучего механизма начинает извергать миллионы кубометров раскалённого, смешанного с песком воздуха. Камни не выдерживают и распадаются в серый, похожий на наждачный порошок, песок. Из него и состоит пустыня.
Сорок лет назад в пустыню пришли люди и построили аэродром. Я даже боюсь себе представить, чего стоило это строительство, но боевые возможности тогдашних бомбардировщиков не позволили выбрать другое место. Конечно, сначала нашли воду. Глубоко под песками лежит озеро, вода в нем скверная, солоноватая, но это – вода. Без воды в пустыне не прожить ни человеку, ни черепахе, ни даже змее, хотя змеи, вроде бы, не пьют.
Я сижу в пустой квартире и в сотый раз листаю путеводитель по Москве. Я нашёл его в заброшенной гарнизонной библиотеке. Названия московских районов и улиц звучат, как нежная струнная музыка: Разгуляй, пруд Ключики, Сокольники, Лосиный остров.… В военном городке, затерянном в пустыне, прозрачная московская осень кажется сном, который утром изо всех сил пытаешься удержать в памяти, а он тает, как льдинка и исчезает.
Городок умирает. Раньше гарнизон утопал в зелени, о деревьях и цветах заботились школьники, у каждой клумбы были свои маленькие хозяева. Теперь цветы засохли, клумбы вытоптаны, а деревья пущены местным населением на дрова. Дома офицерского состава по большей части заброшены, туда вселились аборигены, жарят на паркете мясо, от чего выгорают целые подъезды. На белых стенах издалека видны черные хвосты копоти.
Жилые квартиры можно определить по кондиционерам на окнах. Кондиционер здесь – громадная ценность, его не купить ни за какие деньги. Старенькие «бакинцы» гремят и лязгают, но в комнате с кондиционером всё-таки можно спать.
В раскалённом за день городе нет прохлады и ночью, поэтому если кондиционера нет, то приходится заворачиваться в мокрую простыню, просыпаясь оттого, что она высохла. Спать нужно на полу, который перед сном обливается водой. Некоторые спят под кроватями, уверяя, что так прохладнее.
Любой офицер, приезжающий в наш гарнизон, проходит три стадии.
Сначала он пытается стойко бороться с жарой, пылью и захолустным существованием, ведь он знал, куда едет, и ему неловко жаловаться. Потом пустыня начинает брать своё. Человек становится вспыльчивым, раздражительным, ему всё не так. Начинаются тяжёлые пьянки, походы по местным, считанным по пальцам одной руки, разведёнкам. Потом обостряются все хронические болячки или появляются новые. У многих, приехавших здоровыми и весёлыми людьми, начинает болеть сердце. Это самый тяжёлый период. Потом… Потом человек или ломается и уезжает, или остаётся… как я.
Я здесь уже четыре года, два срока. На прошлой неделе прибыл мой заменщик, скоро я сдам дела и уеду отсюда навсегда. Потом будет госпиталь в Сокольниках и пенсия.
Сегодня – моё последнее дежурство. Нет, неправильно, нельзя говорить «последнее», примета плохая. Крайнее. Командир приказал заступить оперативным дежурным. Вообще-то инженерам оперативными ходить не положено, но людей не хватает, и на утверждённый график нарядов давно уже никто не обращает внимания. Наряд каждый день собирают из тех, кто под руками и более-менее свободен.
