― Вы ― Уларик?
― Так точно, ваше императорское величество.
Император ласково взглянул на капитана: набежавшие воспоминания взволновали его душу.
― Пожелайте чего-нибудь.
Событие небывалое! Один старый генерал рассказывал мне, что за всю свою жизнь император лишь дважды, считая и этот случай, проявил подобную милость. «Пожелайте чего-нибудь!» Это означало, что данное лицо может просить все, что только его глаза и сердце ни пожелают, хоть целое поместье.
У капитана Уларика от счастья помутилось в голове: мысли его в мгновение ока облетели все то, к чему стремятся и о чем мечтают люди и что тщеславие, алчность и трезвый расчет могут добыть от короны, ― и он поспешно, хотя и смущенно, пролепетал:
― Я хотел бы стать камергером, ваше величество.
Император улыбнулся, как бы говоря: «Ну и чудак же вы, Уларик», ― и, кивнув ему, поскакал дальше.
Говорят, что монарх, который, разумеется, пожаловал ему камергерство, закрыв глаза на его происхождение, часто потом выражал свое удивление по поводу этого случая. А ведь это так естественно: уроженец комитата Шарош и не мог просить ни о чем ином.
Однако прошу прощения за этот экскурс в прошлое, тем более что и настоящее предоставляет вполне достаточный материал для описания. Когда мы подъехали к воротам, грохнула мортира, затем ― бах! ― другая, «оркестранты» (старые добрые венгерские слова в Шароше любят заменять немецкими или латинскими, что же касается новых скверных слов, то подхватывать их считается здесь хорошим тоном) ― «оркестранты» грянули марш Ракоци.
Просторный большой двор был уже заполнен экипажами и кучерами, которые в разнообразных ливреях и с огромными страусовыми перьями на шляпах слонялись без дела, пересмеивались, поносили своих господ и заигрывали с местными прелестницами, заглядывавшими через ограду.
Село славилось своими красавицами. Рассказывают, что когда-то в течение целого года здесь стояли бравые гренадеры Имре Тёкёли.
Мы с трудом смогли проложить себе дорогу среди множества экипажей. Собравшиеся гости: Дивеки, Гарзо шомхейские, Нади бануйфалушские, барон Крамли с семьей, Чато коронкайские, Баланские, Леташши летайские ― сам черт не смог бы всех их перечислить ― высыпали на веранду и приветствовали нас громкими возгласами.
Хозяин дома ― майор, в блестящем военном мундире, при шпаге и кивере, припадая на одну ногу, ― тоже бросился к нам и, прежде чем мы успели выйти из экипажа, закричал на Эндре громовым голосом:
― Можешь поворачивать обратно, братец, ты опоздал. Мы уже отдали невесту другому.
Эндре побледнел от страха: даже сказанные в шутку, эти слова были ужасны. Однако майор тут же разразился хохотом, ибо он ни капли не походил на страшного человека. С кругленьким животом и красным носом, как у всех любителей выпить, майор щеголял роскошными, цвета глины усами, часть которых была, несомненно, заимствована у бороды.
―Какого дьявола вы так сильно опоздали? Ну, да ладно, живо переодевайтесь ― раз-два-три, пора уже выходить.
― А где Катица?
― Ее, брат, ты девицей уже не увидишь. Сейчас камердинер покажет вам вашу комнату.
Затем по очереди стали подъезжать остальные экипажи; прибытие каждого сопровождалось шумными возгласами, радостным оживлением. Старый майор не пользовался большим авторитетом (что поделаешь, от происхождения не избавишься), однако его любили, и пока я одевался в своей комнате, слышал, как прибывающие один за другим гости весело и дружески его приветствовали: «Добрый день, папаша Кёниггрэц! Сервус, старый Кёниггрэц! Как дела, дорогой папаша Кёниггрэц?» (Его превосходительство господин камергер в высшем обществе известен был под этим именем, пожалованным ему в память о каком-то военном успехе.)
Прошло еще добрых четверть часа, и мы, переодевшись, спустились в большую гостиную. Кое-кто из гостей нарядился в парадный национальный костюм: венгерку и шапку с султаном из перьев цапли. Весело поскрипывали сафьяновые сапожки, кичливо позвякивали сабли, таинственно шуршали шелковые юбки; правда, большинство дам находилось еще в комнате невесты.
Гостиная была обставлена просто, можно сказать ― бедно. Папаша Кёниггрэц несколько раз пытался объяснить это.
― Я человек военный и потому люблю простоту. (Он самодовольно потирал руки.) Черт возьми, я обожаю простоту… Я так дорожу этой дрянной мебелью, как если бы это были мои солдаты. Супруга, конечно, охотно бы выбросила все это, но я не разрешаю. Не разрешаю, черт побери.
Ощущение беспредельной власти на мгновение почти опьянило папашу Кёниггрэца, и его широкое лицо с двойным подбородком надулось от сознания собственного достоинства, точно у испанского посла.
По стенам висели портреты известных генералов. О каждом из них он многое мог порассказать, удачно приправляя свои истории анекдотом, всю пикантность которого ему, впрочем, никогда не удавалось донести до слушателей. На самом интересном месте, когда как раз должно было последовать смешное, он сам разражался смехом и его начинал трясти такой астматический кашель, что приходилось обрывать рассказ.
Один из столиков был завален извещениями о смерти, присланными двором: гофмейстер рассылал их всем камергерам. Завсегдатаи сего дома уже знали слабость старого барина, любившего пускать пыль в глаза этими извещениями, однако новые гости были поражены таким обилием карточек с черной рамкой, разложенных одна возле другой.
― Что это за извещения о смерти?
― Дворцовые, ― ответил Лажани равнодушным тоном. (Много хитрых уловок он уже перенял от дворянства.)
― Ах, дворцовые?
― Ну да, ― продолжал он с грустным видом, ― право же, неприятно каждый день получать подобные послания… Словно могильная тень ежедневно переступает порог моей комнаты.
Блуждающим взором окинул он просторную залу, будто по ней незримо витали души почивших сиятельств и превосходительств…
Потом правой рукой, уже затянутой в белую замшевую перчатку, Лажани взял со стола одну из карточек.
― Это самое последнее извещение, ― проговорил он, ― бедная графиня Лариш-Мёних. Боже мой, боже, неужели и она умерла!.. ― Голос его сорвался, и веки задрожали.
― Сколько ей было лет?
― Я, право, не знаю. Ага, вот здесь есть. Почила в возрасте семидесяти девяти лет. Бедная Лариш-Мёних!
― Вы знали ее, папаша Кёниггрэц? ― спросил барон Крамли.
― Нет, сынок, не знал.
― Тогда чего ради вы жалеете ее?
Папаша Кёниггрэц вспылил; желтые глаза его метали искры.
― Отчего, почему? Черт побери, почему?! Да потому, что я интересуюсь делами двора. Кому же еще интересоваться ими, если не нам, камергерам? Гром и молния, кому же еще?
У барона Крамли, приехавшего в эти края пятнадцать лет тому назад из Чехии и купившего в Бертаньхазе небольшое имение, траурные извещения по ассоциации идей вызвали кичливое замечание; очевидно, воздух комитата Шарош постепенно сделал и его похожим на местных уроженцев.
― К весне я тоже задумал построить в Бертаньхазе семейный склеп. Жарноцкие каменщики уже обтесывают для него камни.
Барон был мужчина лет сорока пяти, холостой, и поэтому сообщение о склепе вызвало всеобщее удивление.
― Sacrebleu![11] Что же ты в него положишь? ― спросил насмешник Винце Дивеки.
―Ба! Да предков, разумеется. Я перевезу их из Чехии.
Все знали, что отец его получил баронство, находясь на службе в военном интендантстве; впоследствии он растратил свой капитал, и сын его сбежал с остатками денег в Венгрию.
Едва заметная ироническая улыбка играла у всех на устах.
― Ах, вот как? ― проговорил Дивеки вкрадчивым голосом. ― А скажи, пожалуйста, почем ты покупаешь фунт костей?
Все громко расхохотались, засмеялся и Крамли; майор же чуть не задохнулся от кашля, ― припав к груди Дивеки, он повторял: «Ах ты, грубиян этакий!»
Общество все разрасталось, в комнатах становилось тесно. Наконец появился и жених в полном параде. Его встретили громкими криками «ура!». Вслед за ним прибыли старый Чапицкий с дочерью мисс Мери, а также Мишка Колтаи из Салкани, верхом на взмыленном коне. Не успев войти, Мишка начал сетовать на то, что в другом сюртуке забыл дома деньги ― черт бы побрал всех забывчивых людей! ― и заметил это только на полдороге.
Местные старожилы переглянулись, но никто не улыбнулся, и человек десять, как по команде, протянули ему свои кошельки со словами:
― Прошу, дружище!
― Да, оставьте, ― устало отмахнулся Колтаи с чопорной небрежностью английского лорда, ― не люблю я этого. К тому же все зависит от обстоятельств. Предстоят ведь жаркие схватки, Кёниггрэц? Не так ли, а?
― Будут, будут, ― отозвался папаша Кениггрэц, который, несмотря на свою подагру, сновал повсюду, оказываясь то здесь, то там, что-то брал, переставлял, поправлял, отдавал распоряжения.
