Остановимся подробней на его траектории, следите за пальцем. Окна в моей хрущёвке старые, с двойными рамами. Зимой между ними хранят молоко, сыр, колбасу всякую. Летом верхнюю фрамугу снимают, и получается эрзац-дача с полусвежим воздухом. Снаружи занавешиваем сеткой от пуха. В эту сетку и влетел стремительный Федосей. Он по потолку добежал до окна, ткнулся в марлю, рухнул вниз и там застрял. На дне стеклянной пропасти, в позе раскоряки, между рам. В таком, готовом для лабораторных испытаний виде его и застала собака, прибежавшая следом. Конечно, она попыталась выгрызть инсталляцию. Лишь тонкое стекло отделяло страшную пасть от мягкого пузика. В следующие три минуты Федосей похудел наполовину. И целый год потом от звонка в дверь бросался бежать, буксовал и бился головой в закрытые двери. Он стал ужасным интровертом.
Сейчас он уже восстановил психику и даже ходил гулять, дважды.
Соседская кошка, для сравнения, ходит гулять каждые три месяца. Возвращается голодная и беременная. А недавно мужа привела. Отца. У соседа рука не поднялась выгнать. Так и живут теперь табором.
В Сувалках кошки попрятались, дорогу перебегают пьяницы. Выглядят они лучше наших алкашей. Наши хлещут что-то техническое и потом ходят как роботы. А у этих пластика такая интересная при пересечении дороги. Как в замедленном кино или под водой. Одно слово, Европа. Посвящаю им историю художника Феди, который страшно пил, потом бросил, потом снова начал, но меньше.
Его жена уехала в командировку. Федя скучал. Днями сидел на косогоре, рисовал в блокноте поезда. Мимо ехали эшелоны с углём, с лесом и танками. Товарные поезда Федя зарисовывал, а пассажирские просто отмечал. Он высчитал, что через сорок поездов Рига – Адлер жена вернётся. Тогда нужно будет сделать паузу в пьянстве, пойти и встретить жену. Трезветь, только чтобы воспользоваться календарём, Федя считал пустой тратой времени.
Время было советское, КГБ поймало Федю и дубинкой по печени спросило, зачем он считает поезда с танками, да ещё и рисует подробно секретные прицелы. Ишь как хитро придумал, смеялось КГБ: жену на курорт, а сам поезда считать. Но нас-то не проведёшь. В идеале Федя должен был рассказать новеллу из жизни агентов ЦРУ. Но художник не смог угодить этим майорам. Из политики он знал только, что евреи разбомбили Египет. И то, когда это было. Пользуясь возможностью, он представил дворничиху Зину врагом народа, но доказательств не предоставил, кроме «потому что зараза она!».
Жена вернулась, выменяла Федю на деньги и еду. В благодарность живописец завязал. Причём подговорил другого художника по фамилии Зайкин. Не пить вдвоём трудней, чем пить, но они смогли. Стали ходить трезвые и злые. Даже перестали встречаться, потому что не о чем.
Вскоре Федя шёл мимо мужиков и услышал:
– Осиротели Зайкины. Забрал Господь их папулю.
Феде в голову не приходило, что трезвость настолько опасна. Он мгновенно развязал и всё винил себя. Придёт к кому в гости и говорит:
– Зайкин-то пропал! Вот я гад!
Однажды на улице к нему подошёл сам Зайкин и сказал:
– Что ж ты, Федя, болтаешь? И зачем ты пьёшь? Мы же договорились!
Призрак Зайкина был прилично одет, выбрит и отбрасывал тень. И явно собирался забрать друга с собой. На просьбу дать проститься с женой дух лишь пожал плечами. Повернулся и ушёл. И потом несколько дней ещё подходил, здоровался и качал головой.
Федя нашёл тех мужиков и сделал дикое предположение, что Зайкин живой всё-таки. Мужики подтвердили, конечно, живой.
– Вы же сказали «папуля умер»!
– Не папуля, а бабуля, – сказали мужики.
Оказалось, у Зайкина всё это время была тёща. Пользуясь новым, трезвым зятем, женщина усилила домашний террор. Стала цепляться вдвое против прежнего. Нервный Зайкин не мог укрыться в темноте пьяного непонимания и всё выслушивал. А потом достал бутылку и сказал:
– Вот сейчас выпью и убью тебя, старая карга.
Старушка перепугалась, охнула, схватилась за бочок и всё. И назавтра померла, подтвердив тезис о пользе алкоголя в особых случаях. Сейчас Федя пьёт, Зайкин нет, оба счастливы.
До Риги осталось совсем чуть-чуть.
– Так мы договорились о Новом годе? – спрашивает Катя. Кажется, она это серьёзно.
Конечно! У нас будет огромная ёлка. Я приготовлю индюшку, картошку и холодец. А Катя чего-нибудь растительного настрогает. Мы с детьми чтим кулинарные традиции. Каждое первое января я превращаюсь в самоходную ёмкость с мясным салатом. Второго января гуляю по сугробам, как сквозь кисель. Много размышляю о противостоянии человека и грязной посуды.
Третьего числа бросаю есть навсегда. И тут приходят гости со своими кастрюлями. Под видом поздравлений вручают всякие скоропортящиеся закуски.
– Тебе надо детей кормить! – говорят они сразу после «С новым счастьем!»
Каждое третье января мне приходит в голову разводить уток. У этих птиц всегда прекрасный аппетит. С ними любые подарки впрок.
Четвёртого января, с самого утра, мы всей семьёй строимся на кухне в шеренгу. Я вышибаю доску, подпирающую дверь холодильника. Там заперты одного только сырного салата три вида:
– фаршированный в помидоры;
– в виде нежных шариков;
– просто в миске.
В прочих мисках, пакетах и баночках дрожат рулет, студень, борщ, сельдь в шубе и пара таинственных закусок, неизвестно кем подаренных. Внимательно всё обнюхав, дети говорят, что хотели бы рисовой лапши. Как раз лапши у нас нет.
Один британский еженедельник советует вообще не кормить детей, пока они не взвоют. Пустое. После месяца сплошных утренников они гадят чистым шоколадом и не помнят значения слова «аппетит».
Знакомый парикмахер Модрис говорит, именно новогодняя кулинария, а не чёрная планета Нибиру угрожает цивилизации. Сам он тощий, как ручка швабры. Пять лет назад, ровно под Новый год, от него ушла жена. И теперь даже майонез с булочками не может восстановить Модриса. Каждый год он загадывает её возврат. Потом смешивает эликсир из текилы, портвейна и пива и с последним ударом часов превращается в тыкву. А жена не приходит.
Секрет сбычи новогодних желаний прост. Всего одно слово – скромность. Я загадал ремонт в ванной – и нате, получил дом с тремя санузлами и Катей.
В этом месте Катя посмотрела, улыбнулась и ничего не сказала.
Или можем отмечать Новый год у знакомого эстонского барда. Он нас не приглашал, но и выгнать не сможет. Он носит ковбойскую шляпу и похож на Ричарда Гира, только здоровее. У него такие бицепсы, что обычный мужчина надевает при нём три свитера. Его зовут Сергей, он живёт в прекрасном доме с видом на утро в бору и белочек. Там есть баня, камин, кухня с самоварками, самомойками и другие завлекалочки. Многие женщины хотели бы выбить из Сергея политическое убежище. Сейчас он женат, а до этого целых семь лет жил один. И в окрестных лесах не было ни женских засад, ни эскадронов летучих невест. Это и есть главная тайна Эстонии – почему за столько лет его дом ни разу не взяли приступом.
В путеводителе по Эстонии нет об этом ни слова, зато о какой-то башне Олафа – целых триста. Простая четырёхгранная башня, построенная неизвестно кем, непонятно как. Прораба просили представиться, рассказать о технологии подъёма тяжестей без подъёмного крана. Зодчий ответил игриво, это всё секрет.
– Ну что ж, секрет так секрет, – сказали эстонцы и пошли по домам. Строитель умер потом от разрыва сердца, настолько ранило его равнодушие общества к строительным секретам.
* * *
Мы вернулись – и ничего. Никуда она не делась. Вечером поднялась к себе. Утром спустилась в гостиную, материальная, шутит, улыбается, пахнет каким-то диором.
Наши инфернальные друзья пропали. Не звонят. Должны были прилететь ещё вчера. Сам я не планирую их беспокоить. Надеюсь, все друг друга забудут. А когда вспомнят, – поздно будет…
Зря надеялся. В обед, ненужный, как ангина, припёрся Некрасов. Без звонка, без предупреждения. Плохой признак. Сказал:
– Ну, здравствуй, Севастьян. Ты понимаешь, зачем я пришёл? – Взгляд его блуждал, на щеках алел румянец, похожий на псориаз. Несло от него бедой и перегаром.
– Пожалуйста, не делай глупостей. Мы обо всё договоримся. Потом, – сказал я.
Он прошёл в дом, уселся в кресло, нога на ногу.
– Привет, Катя.
– Привет, Лёша.
Она снова резала салат. Он смотрел на неё с особенной тоской. Почти с отчаянием.
– Сколько? – спросил вдруг. Будто лошадь оценивал.
– Пять.
– Мало.
– Семь.
– Десять.
– Хорошо, десять.
Я бы заплатил больше. Отдал бы всё. Ему, а лучше наёмному душегубу. Лишь бы немедля и навсегда избавиться от этого прохиндея и всех, кто замешан в нашу историю. Я бы и сам удавил его. Но он уже здесь, а разбойничать при Кате нельзя. Она подумает ошибочно, что я жестокий. Я же сказки ей рассказывал три дня, как Андерсен. Нельзя имидж портить.
