Гена произнес еще несколько фраз об этом уникальном степном заповеднике, которой специализируется именно на охране редких растений, потом вытащил из машины несколько разнокалиберных топоров и одно настоящее мачете, раздал топоры студентам, а сам, взмахнув мачете, как есаул шашкой, и повернувшись к прекрасному цветущему лугу, воскликнул: «Рубите!».
Студенты остолбенели от такого неожиданного перехода от блестящей лекции по заповедному делу к прикладной части охраны природы.
Тут был вынужден вмешаться я и попросил Гену объяснить, каким образом мы при помощи топоров, будем спасать уникальный растительный мир Сорочьего Камня.
— Ах, да забыл сказать, — наконец понял недоуменные взгляды студентов заместитель по науке. — Сорняками на лугах как раз являются деревья и кустарники. Когда здесь пасся скот, неважно какой, дикий или домашний, копытные обгладывали кустарники и древесную поросль. Но сейчас на заповедную территорию проход козам, овцам и коровам закрыт, поэтому мы с вами и будем косить, вернее, рубить то, что является сорняками. То есть будем выполнять функцию крупного и мелкого рогатого скота. — Тут Гена показал на крепкие дубки, трехметровые яблоньки и пятиметровые американские клены, видневшиеся повсюду на сильно заросшем, давно не пропалываемом лугу.
Мы взяли топоры и принялись крушить деревья и кусты.
Оказалось, что это не так просто. Легко сдавались только американские клены. Дубы сопротивлялись крепостью древесины, яблони — колючими ветвями, а по кустам спиреи лезвие топора скользило как ко конскому волосу древнегреческого шлема.
Новоявленные лесорубы смогли проработать на жаре не более трех часов, и Гена дал команду «отбой». Все пошли к машине. Бодрый Гена с мачете шествовал впереди, а я следовал замыкающим в ряду еле плетущихся студентов.
Тропа к машине шла по самому краю высоченного обрыва. С него открывался чудесный вид на огромный песчаный пляж, вокруг которого прилепилось множество отгороженных ивовыми кулисами маленьких индивидуальных пляжей и пляжей на двоих. По причине буднего дня все они пустовали. За исключением одного, на котором загорала пара молодых людей. Вернее, загорать удавалось только одному из них. До них было далековато, и я никак не мог уточнить одну деталь — кто из них — молодой человек или девушка — ловит ультрафиолет. Мои же утомленные жарой студенты были страшно невнимательны. Они понуро опустив головы плелись по тропе, глядя себе под ноги, и в лучшем случае оглядывали луг и считали те деревья, которые им предстоит рубить в следующий раз.
— Дай мне бинокль, — сказал я идущему передо мной Никите, несшему оптический прибор. Студенты остановились, посмотрели на тот берег, уточнили направление моего взгляда и наконец заметили единственный занятый индивидуальный пляж. Оруженосец начал подносить бинокль к глазам, но я остановил его.
— Первым смотрит начальник, — строго сказал я.
Никита покорно снял с шеи висящий на ремне бинокль. Я, взглянув в окуляр, убедился, что принимала солнечные ванны дама, а кавалер был в ее тени, отдал бинокль и пошел к машине. Через пять минут я оглянулся, потому, что не услышал за собой ни привычного шороха шагов, ни вялого разговора моих подчиненных. Все они стояли шеренгой на высоком берегу обрыва, и мой бинокль ходил по рукам, как единственная папироса или кружка с вином. Бинокль несколько раз проплыл по ряду натуралистов, и наконец их заметили. Молодой человек судорожно уполз в кусты, зато его подруга ничуть не смущаясь, повернулась (она была недурно сложена) и помахав рукой шеренге соглядатаев пошла успокаивать своего трепетного спутника.
Тем временем на соседний пляжик въехала «нива». А вот это было недопустимым нарушением заповедного режима. Гена подошел к нам, взял у Никиты бинокль (тот начал было говорить ему что-то про отдыхающую парочку, но замдиректора отмахнулся, и я решил, что ему приходилось видеть на донском берегу и не такое) и стал рассматривать выгружающихся из «нивы» людей. Это были две разодетые тетки и двое мужчин. Мужчины, на ходу раздеваясь, направились к реке, а их спутницы стали бродить по песку. Через мгновение послышался их визг. Мужики рванулись назад. Одна из дам на что-то показывала и истошно вопила. Представители сильной половины человечества схватили палки и начала нещадно колотить ими по земле.
— Ужика мучают, гады, — сказал Гена, смотря в мой бинокль. — А нам на тот берег быстро никак не добраться — объезжать далеко.
— Не тронь животное! — крикнул Гена во весь голос.
Один из мужиков поднял голову, увидел нас на другом берегу, показал неприличный жест, и продолжал экзекуцию.
— Мобильник дома оставил, — с тоской сказал Гена.
— У меня есть, — сказал Никита. — Дать?
— Давай!
Гена позвонил в контору заповедника, а мы сели на высоком берегу стали ждать, чем это все закончится.
Закончилось это все очень быстро, но печально. И для «ужика» и для нарушителей. Змею мужчины забили, а потом вся компания пошла к реке — купаться. Но тут из-за бугра вынырнул УАЗик заповедника, и из него вылезли лесники. Все в новой камуфляжной форме, с резиновыми дубинками. У одного даже было ружье.
Как нам прокомментировал происходящее Гена, предводитель лесников раньше работал в милиции и поэтому хорошо знал свое дело. Через минуту оба нарушителя лежали, уткнувшись лицами в песок, и на них грубо надевали наручники. Потом всех четверых арестованных безжалостно запихнули в УАЗик в и увезли. Наверное, в контору заповедника. До выяснения. Но ужа все равно было жалко.
* * *
Хотя в лагере нас ждал обед, утомленные жарой и впечатлениями студенты почти ничего не поели, а просто напились чаю, и разбрелись по своим палаткам — отдохнуть в теньке.
В это время из-за угла показался Николай, как всегда с ведром дохлых цыплят, и проследовал к вольерам. Соколятника украшал огромный синяк, закрывающий пол-лица.
— Это меня Земфира приласкала, — пояснил мне причину возникновения гематомы Николай.
— Отбивалась, что ли? — спросил я, в душе завидуя и страсти Николая, и мощи руки Земфиры.
— Да нет, наоборот, стремилась. Можно сказать, летела. Пойдем на нее посмотрим. Красавицей была.
Прошедшее время употребленного Николаем глагола заставило меня насторожиться, но я ничего не сказал и пошел за ним. Он привел меня в свою лабораторию, где, как и во всякой зоологической лаборатории, на стенах висели рога оленей (почему-то эти великолепные трофеи там всегда крепят на плохих медальонах, сделанных из наспех обструганных досок, а то и вовсе из кусков ДСП), пустые террариумы, аквариумы со сдохшими и сдыхающими рыбками. На шкафах валялись старые птичьи гнезда, какие-то ветки, высушенные трутовики и прочий растительный хлам, который любознательные испытатели природы понатаскали из леса. На окне стояла клетка с чирикающими волнистыми попугайчиками. Не обращая внимания на все это богатство, Николай подошел к холодильнику, открыл морозильную камеру и бережно достал оттуда большой полиэтиленовый пакет.
В нем, как в хрустальном гробу, лежала мертвая птица — огромная самка балобана очень красивой окраски — цвета сильно разведенного молоком кофе.
Николай развернул полиэтиленовые пелена и произнес с сожалением:
— Какая красавица! Земфира! А как меня любила!
Соколов в заповеднике выращивали для разных целей. Часть выпускали на волю — таким образом пытались заселить балобанами территории, где они когда-то обитали. Часть появившихся в неволе хищников продавали в зоопарки и питомники. И наконец, несколько соколов дрессировали для охоты — в качестве ловчих птиц.
Любимым соколом Николая была Земфира. Он с ней ежедневно занимался — давал полетать-размяться. А чтобы далеко улетевший сокол возвращался к своему хозяину его приманивали ваби́лом. Издавна все соколятники для этого использовали высушенное крыло грача или вороны, утяжеленное грузом и привязанное к веревке в несколько метров длиной. Николай крутил веревку над головой и издали казалось, что вокруг него летает кругами какая-то черная птица. Балобан, увидев это безобразие, несся к хозяину, который прекращал крутить свою снасть, подставлял своему питомцу руку, защищенную от острых когтей птицы мощной кожаной перчаткой, и доставал угощение — может быть того же цыпленка.
Все так и было (вернее так начиналось) три часа назад — то есть когда мы уехали пропалывать луг.
Николай размахивал ваби́лом, привлекая Земфиру, которая взмыла под самые облака. Вероятно, Земфира была либо слишком голодна, либо слишком соскучилась по Николаю. Она камнем пала на вабило своего хозяина из поднебесья, но промахнувшись со всего разлета ударилась о Николая, вернее о его голову.
Когда Николай очнулся на поляне, где он дрессировал сокола то обнаружил, что у него работает только один глаз — левый. А кроме того, соколятник, этим левым глазом, увидел лежавшую в траве, широко раскинувшую крылья мертвую Земфиру.
