Сараев, казалось, до самых последних дней своих готов был хранить презрение к бывшему другу.
В шахте метро шла упорная работа. Внизу, под сорокаметровой толщей Красноворотской площади, прокладывались первые штольни. Забойщики пробивались через юру, известняки, чтобы проложить дорогу вагонеткам с бетоном.
Федор Сараев шел со своими забойщиками навстречу рабочим четвертого участка. Шахта со дня на день ожидала соединения двух забоев. Сараев уже слышал через породу урчание перфораторов, он принимал поздравления от рабочих, но все это его не веселило. Ему было неприятно оттого, что навстречу ему по четвертому участку идет Тесленко.
Кто работал в шахтах метро, тот знает, в какой праздник превращалась под землей сбойка штолен и забоев. Рабочие сутками не выходили наверх для того, чтобы не упустить возможности своими собственными руками пробить сквозную арку. Открыв сквозной путь, комсомольцы обнимались и на радостях качали инженеров. А Сараев не хотел обнимать Тесленко даже в честь сбойки.
Все ждали соединения забоев 29 марта. Но случай решил по-другому.
28 марта в четыре часа дня на участке инженера Тесленко рвали породу. Взрыв аммонала оказался такой силы, что вызвал серьезную тревогу на шахте. Сараев через верхнюю штольню спустился вниз к соседям. Здесь стоял бледный, трясущийся Тесленко.
— У меня несчастье, — сказал он.
— Убило кого-нибудь?
— Нет. Обвал. В забое вырвало купол.
Сараев подбежал к дымящемуся входу.
— Лезь! — крикнул он.
Тесленко замешкался. Он неловко схватился за поручни и остановился. Дрожащая нога скользнула по ступенькам, лоб покрылся крупными каплями пота.
Сараев молчал. Тесленко отступил на шаг и посмотрел на него тем самым трусливым взглядом, которым два месяца назад смотрел на главного инженера, обвиняя Сараева.
— Эх ты! — крикнул Сараев и взялся за лестничные перекладины. Он вскарабкался по пятиметровому узкому проходу наверх, и перед ним предстала страшная картина: забой был разрушен. Огромные крепежные бревна валялись по сторонам, как поломанные спички, а вырванный купол зиял над головой страшной раной. Шахте грозила катастрофа. Порода держалась пока еще на узком слое юрской глины. Двадцатиметровый столб плывуна давил на юру тысячетонной тяжестью. Он легко мог порвать тонкий пласт глины и хлынуть через вырванный купол в штольню.
Было ясно, плывун понесется разрушающим потоком по шахте, захватит на своем пути рабочих и успокоится только тогда, когда похоронит все, что принесли с собой под землю люди.
Шахту можно было спасти, немедленно восстановив крепления. Требовалось сейчас же позвать забойщиков наверх и подвести под купол толстые бревна. На раздумья не оставалось времени. И вот когда Сараев подбежал к фурнели, чтобы вызвать к себе рабочих, в голове на мгновение шевельнулось. сомнение: "А стоит ли жертвовать собой из-за этого труса? Разве не ясно, что он, Тесленко, виноват в катастрофе? Разве не он вложил в бурки учетверенную норму аммонала? Разве не под его присмотром просверливались запалочные отверстия не под тем градусом, которого требовала техника безопасности? Разве не он позорно сбежал из забоя, оставив шахту без защиты на грани катастрофы?"
"Нет, инженер Тесленко, — решил Сараев, — я не стану спасать труса".
Но тут из купола обрушился новый кусок глины.
— Ко мне! — крикнул Сараев вниз и бросился к доскам сколачивать помост.
В забой спешно поднялись трое рабочих: Кискин, Ячменев и Нарсуткин.
— Нам нужно спасти шахту, — сказал охрипшим голосом Сараев. — И если плывун прорвется раньше, чем мы поставим ремонтину, тогда спускайтесь вниз по одному и без паники.
Когда Сараев и Ячменев поднялись на помост, чтобы установить крепления, сверху обвалился огромный кусок земли и засыпал инженера.
"Ну, вот и конец", — подумал Сараев, и ему стало душно от своих мыслей, оттого, что обида заставила его думать о мести, когда нужно было спасать шахту.
— Живой! — радостно крикнул Нарсуткин, откопав Сараева.
Сараев открыл глаза, оглядел забой и быстро спросил:
— Не прорвало?
— Обошлось, — сказал Нарсуткин и перевязал платком пораненную голову инженера.
Через двадцать минут в забой прибежал вызванный из конторы начальник шахты. Он влез на помост, проверил установленные крепления и приказал поставить добавочные бревна под купол. Потом спросил у Сараева, где Тесленко.
Тесленко в шахте не оказалось. Его нашли через три часа в кладовой. Начальник участка плакал, спрятавшись от рабочих за кучей грязной спецодежды, и никто не подошел утешить его.
Сбойка задержалась на сутки.
Тридцатого марта шахтеры пробили последнюю арку, и Сараев вступил на четвертый участок для того, чтобы обняться с соседями.
1934 г.
Ваську Науглова я встретил в длинном коридоре клубного тира. Он стоял в скучающей позе и снисходительно смотрел на человеческую мелочь, которая копошилась у его ног. Васька считался лучшим снайпером Пролетарского района и шутя мог уложить сто из ста в черном яблоке осоавиахимовской мишени.
Мы поднялись с Васькой наверх, в комнату отдыха.
Я знал, что Васька только недавно провел горячую ночь в цехе, и поэтому спокойно закрыл глаза, заранее чувствуя, как в моем литературном тесте набирается достаточное количество всяких пряностей.
Но Вася изменил сегодня своим привычкам. Вместо того, чтобы смело шагать по испытанной прямой и рассказать о производстве, он повернул на сто восемьдесят градусов и начал говорить о любви и дружбе.
— Непонятная вещь — любовь, — сказал он мне. — Если бы меня попросили дать определение, я бы назвал ее досадной опечаткой на бланке амбулаторного рецепта. Выпишут какому-нибудь доверчивому туберкулезнику по ошибке банку мозолина, а тот серьезно начинает принимать внутрь по три раза в сутки эту дрянь в полной уверенности, что каждая столовая ложка мозолина уничтожает по крайней мере полмиллиона коховских палочек.
Я имею в виду Петьку Бирюкова, — добавил Вася, — моего друга и товарища до того периода, пока он не обалдел и не переехал на новую квартиру. В ту пору мы не знали с Петькой, что такое лифт и как платят квартплату за двадцать метров жилплощади. От южного берега реки Яузы и до западных склонов Воробьевых гор не было комсомольца, более преданного Советской власти, чем Петька Бирюков. Бывало, когда после очередного квартального премирования мы садились с Петром составлять свой встречный план, начальник шахты метро "Красные ворота" собирал всех статистиков и счетоводов, и они высчитывали, сколько потребуется песка и цемента, чтобы не сорвать нам работу. Петька спал иногда по часу в сутки и мог оставаться в шахте по три смены кряду.
Но тут появилась комната. Петька разжал пальцы и вылетел с подножки на мостовую, прежде чем наш трамвай добрался до конечной остановки. Я даже не был приглашен на новоселье и встретил Петьку только через год.
Я шел тогда по Кузнецкому мосту и увидел в окне аптекарского магазина какие-то жалкие человеческие остатки, глазевшие на полки с зубными щетками. Я остановился, чтобы посмотреть на эту пустую посуду из-под парикмахерского одеколона. Мой бывший друг, который когда-то запросто давал по восемьсот пятидесяти замесов бетона в смену, был в серой пиджачной паре. Глядя на него, вы смогли бы сразу определить, что он ежедневно делает зарядку, состоит членом правления клуба и ходит по выходным дням в кино или в библиотеку. Петр Бирюков подошел ко мне и протянул руку.
— Простите, — сказал я, — вы, кажется, гражданин Бирюков? Если мне не изменяет память, про нас с вами писали несколько лет назад в газете «Метростроевец»: "Они — герои нашего радостного будущего".
— Не хами, Василий, — сказал мне Петька. — Я зашел в этот магазин для того, чтобы купить десять метров стерильной марли. Из этой мануфактуры можно сделать неплохую пару занавесок с рюшками, а если потом отдать все это в краску, может получиться замечательная экипировка для окон.
— Рюшка, краски! — крикнул я. — Ах ты, старая пуговица, оторвавшаяся от жилетки и засунутая второпях в шкатулку! Взгляни, Петя, что стало с тобой. Скажи, кто выпустил из твоих жил красное молодое вино и наполнил этот бурдюк «ессентуками»? Я ненавижу теперь тебя. Чего же ты стоишь рядом со мной и тратишь время на разговоры? Беги скорей домой и проверь счет за газ да полей цветы на твоем подоконнике!
— Оставь, Васька, — сказал Бирюков. — Ударник второй пятилетки должен жить в тепле и комфорте.
— Ах, Петр, Петр! Еще не так давно некий молодой человек, который стоит сейчас подле меня в сером проутюженном костюме, спал в клубном зале и покрывался обыкновенным сукном со стола комсомольской ячейки. Или ты, может, забыл нашу с тобой комнату в Магнитогорске?
