Гибель людей — и летчика и парашютиста — казалась неминуемой. Плохо обтекаемое тело парашютиста создавало такое сопротивление, что самолет начал заметно снижаться. Катастрофу нельзя было предотвратить. Ее можно было только оттянуть, и это зависело от искусства пилота. Весь аэродром жил в тот миг одними помыслами, одними желаниями и одной огромной надеждой — отодвинуть трагическую развязку хоть на несколько минут, точно в эти минуты должно было явиться спасение.
Пилот Логинов давно осознал свою обреченность. Он шел кругами над аэродромом и чувствовал, как тащится Виктор по воздушным ухабам. Надо было перейти поближе к хвосту самолета и обрезать лямку, но это было немыслимо. Оставить управление значило перейти в штопор и ускорить роковую развязку. А Логинов всеми силами старался удлинить путь к смерти. Но как удлинить, если самолет, несмотря на все старания, упорно теряет высоту? Логинов подсчитал точно: три круга уменьшили потолок вдвое. Осталось еще два с половиной круга — и затем конец. Первым ударится о землю Виктор, а потом самолет похоронит под своими обломками и летчика.
Все! Витьке можно было, казалось, уже сдаться и проплакать под рев мотора свои последние минуты. Но плакать нельзя. Слезы — признак слабости, а слабому не место в воздухе. Витька начинает искать пути к спасению. Сначала он хочет подтянуться и влезть по стропам на самолет. Но до самолета девятнадцать метров, а тут еще ветер сбрасывает Витьку обратно!
"А что, если порвать лямку и спуститься вниз на запасном парашюте?"
Но как порвать? Проклятая лямка свободно выдерживает целую тонну, а в нем, Викторе Овсянникове, едва наберется пятьдесят килограммов весу. Остается одна надежда — на три защелкнутые стропы. Каждая стропа — это сто пятьдесят килограммов, три стропы — четыреста пятьдесят. Если раскрыть запасной парашют, то рывок должен соответствовать силе четырехсот пятидесяти килограммов. Виктор взялся уже за второе кольцо, чтобы порвать лямку, и заколебался. Он ждал одобрения своего плана, но рядом никого не было. Витька плыл под небом одинокой точкой, и это одиночество его испугало. Он бросил второе кольцо, и горькие слезы полились из глаз упорного мальчика,
— Дядя Яша! — крикнул Виктор, и в этом крике, потонувшем в реве мотора, вылилась ребячья тоска по учителю, которого так не хватало сейчас молодому парашютисту.
Но дядя Яша не забыл своего маленького друга. Яков Машковский взмыл на самолете для того, чтобы приободрить Виктора и уберечь его каким-нибудь способом от смерти. Машковский шел бок о бок с Логиновым и думал: как быть, что делать? Единственная надежда на запасной парашют. Машковский выключил газ и крикнул Витьке:
— Дергай!
Виктор понял и взялся за кольцо.
"Если тебе когда-нибудь потребуется парашют, — говорят пилоты, — и ты им не воспользуешься, пеняй на себя, ибо он тебе уже никогда больше не потребуется".
Виктор закрыл глаза и потянул за кольцо. Расчет оказался правильным. Рывок порвал три стропы, и Виктор плавно пошел книзу.
Иван Дмитриевич не хотел делать товарищей свидетелями своих переживаний и лег лицом к земле. Виктор видел, как к нему со всех сторон бегут люди, и собрал последние силы, чтобы завершить свой второй прыжок образцовой посадкой. На этот раз парнишке удалось приземлиться на ноги и быстро погасить парашют. И тут кто-то подхватил его на руки, прижал к груди, и Витька, как во сне, услышал отцовский голос.
— Кошкин сын, — говорил Иван Дмитриевич кому-то, — а ведь я уже думал, что он труслив, как мать.
Через несколько дней я по заданию редакции пошел разыскивать молодого героя. Дома его не оказалось. Витька по-прежнему складывал парашюты на аэродроме и готовился к третьему прыжку.
— Разве авария не угомонила тебя? — спросил я Витьку.
И на этот вопрос мальчик дал такой ответ.
— Я, — сказал он, — предпочитаю всю жизнь быть мертвым, чем пятнадцать минут чувствовать себя трусом.
1933 г.
Вы спрашиваете, что нового в нашем доме. Если говорить о самом жилобъекте, то он у нас в полном порядке: крыши не текут, центральное отопление в исправности.
Если же вы надеетесь услышать что-либо хорошее о наших жильцах, то не тратьте зря драгоценного времени. Отправляйтесь лучше на соседнюю улицу и ищите там образцовых квартиронанимателей. От наших жильцов управдому, простите меня, одно беспокойство.
Заглянешь в домовую книгу — люди прописаны как будто бы тихие: Игнатюк — лекальщик, Теплицкий — дамский портной, Пономарева — медицинская сестра, Василий Михайлович Скрипка — учитель, братья Усовы — электромонтеры.
Живут они в доме со всеми удобствами и жили бы себе дальше потихонечку. Куда там! Вы только посмотрите на водомерный счетчик. Стрелка кружится, как бешеная. Как, по-вашему, сколько воды может тратить в день нормальный жилец? Ведро, два, ну, три? Как бы не так! За последний год жители нашего дома израсходовали столько воды, что ею легко можно было бы заполнить два Черных моря.
Мне сначала казалось, что вода просачивается через слабые флянцы и муфты в землю. Но трубы были здесь ни при чем. Оба Черных моря наши жильцы вылили на себя. Вы спрашиваете, как?
Захожу я в среду в сорок седьмую квартиру. Спрашиваю:
— Игнатюк дома?
— Дома, — отвечают мне. — Он принимает душ.
Хорошо, прихожу в четверг.
— Игнатюк дома?
Опять дома и опять принимает душ. Меня взорвало, но я сдержал себя. "Дай, — думаю, — дождусь самого". Сел на кухне, курю. Проходит десять, двадцать минут. Наконец появляется сам, розовый, чистый, довольный. Идет, машет мне мохнатым полотенцем и еще улыбается.
— Что же вы, товарищ Игнатюк, безобразничаете? — спросил я его строго. — В среду душ, в четверг душ…
— А у меня, — говорит, — такая привычка: пришел с завода — и сразу под дождик.
— Каждый день?
— Нет, зачем же? В субботу, — говорит, — у меня не душ, а ванна.
Слыхали? Ванна! А к ванне прибавьте еще бесконечные умывания и полоскания.
А электроэнергия! Попробуйте как-нибудь ночью взглянуть на наш дом с тротуара — иллюминация в каждом окне. Абажуры желтые, белые, зеленые… В других домах жильцы ночью спят, а у нас учат уроки. В каждой квартире один — два студента. Этот днем токарь, а вечером в Машиностроительном институте. Та — утром торгует шалфеем и детским мылом в аптеке, а после работы учится на врача.
А к ночи все они являются домой и начинают готовить уроки…
Прежнему управдому было легко работать: он имел дело только с одной книгой, домовой. Того выписал, этого прописал. А каково мне? Открыли мы для жильцов библиотеку-передвижку. Как будто хорошо? Но нашим не угодишь. Им каждый раз чего-нибудь не хватает. Иной потребует книгу с таким мудреным названием, что ее и в Публичной библиотеке, не сразу отыщут.
Или вот открыли мы в прошлом году красный уголок. "К Не комната, а игрушка: светло, тепло, чисто, патефон играет!
Сиди только и меняй пластинки. Жильцы и тут придрались.
— У нашего управдома, — говорят, — нет музыкального вкуса. У него "Венгерскую рапсодию" исполняют на балалайке.
Что ж, предположим, что я действительно плохой специалист по музыкальной части. Но позвольте тогда и мне задать небольшой вопрос: в какой консерватории, скажите, обучают таких управдомов, которые умеют слушать концерты на десяти роялях сразу? Вы спросите, где я нашел такой оркестр. Да у себя в доме.
Попробуйте как-нибудь летним вечером заглянуть к нам во двор. Из каждого окна музыка: там играет дочь, здесь — сын, наверху — мать, а внизу теща и зять Покровские упражняются в четыре руки.
Только на днях нормировщик Терентьев из тридцать седьмой квартиры приобрел своему сыну Шурику пианино. Пианино у Терентьева, пианино у Иванова, пианино у Сашенко — это три. Во втором подъезде еще пианино и рояль. В третьем подъезде два рояля. А у нас в доме четырнадцать подъездов.
А ведь каждый, кто покупает инструмент, ругает меня.
Конечно, в архитектуре нашего дома имеется много узких мест. Взять хотя бы двери. Если смотреть на двери с музыкальной точки зрения, то они действительно не выдерживают никакой критики.
Попробуйте втащить в такие двери рояль! Не лезет — и только. У архитектора в свое время не хватило фантазии, а управдом теперь должен за него отвечать.
Но хозяин рояля отругает управдома раз, а затем успокаивается. Значительно больше достается мне от других жильцов,
В нашем доме трое молодых людей обзавелись мотоциклами. Одного, правда, премировали, а двое других наказали себя сами.
Мотоцикл создан для того, чтобы возить человека. Но когда человеку приходится носить мотоцикл на себе, да еще на четвертый этаж, человеку можно только сочувствовать. Что касается меня, то я сочувствовал мотоциклистам, а что касается их, то они меня ругали. А за что? Когда молодые люди покупали машины, они с управдомом не советовались, а сейчас требуют гараж.
