- Через месяц приедет твое приданое – громко объявила она на прощание дочери, отрезая малейшие шансы на отступление.
Шпринца понимала, что все против нее. Что рычаги ее судьбы приведены в исполнение обстоятельствами непреодолимой силы. Но она готова была противопоставить этим обстоятельствам свою волю, и готова была сравнить твердость своего характера с прочностью машины рока. Она смело посмотрела прямо в глаза Аарона и встретила спокойный взгляд мудрых темных глаз под седеющими бровями.
- Я буду заботиться о детях - сказала Шпринца.
- Гит - сказал Аарон и улыбнулся.
- Но наш брак будет фиктивным, это не подлежит обсуждению. Мы будем жить в одном доме, как брат и сестра.
- Гит - ответил Аарон.
- И я не собираюсь запирать себя в доме, я не кухарка и я не нянька. У меня есть свои цели, и я не собираюсь приносить себя в жертву домашнему очагу.
- Гит - сказал Аарон.
- И я требую, чтобы меня воспринимали как человека, и относились ко мне, как к человеку, а не как к женщине - подвела итог Шпринца.
- Это все? - спросил Аарон. - Оллес гит.
И через месяц из Одессы приехало шпринцыно приданое. Белье, вышитое монастырскими швеями белым по белому, и один из трех серебряных столовых наборов Кригеров, на котором теперь красовались монограммы Шпринцы и Аарона Фрайбергов. И платья, от которых сходил с ума весь Могилев-Подольский - и даже мадам Раппопорт, которая приобретала себе туалеты только в Париже, очень высоко их оценила. И граммофон, с набором пластинок Шаляпина и Собинова. И серебряный несессер, работы фабрики Овчинникова. И конечно же, самая современная модель швейной машинки «Зингер».
И Шпринца, после тихой и малолюдной свадьбы - Аарон объяснял, что он все-таки вдовец, - после тихой и малолюдной свадьбы, которая так и не завершилась брачной ночью - взялась за дом и за детей. Когда у женщины есть воля, есть ум и есть направление - это не всегда плохо. Не будем приводить в пример пророчицу Дебору или Голду Меир, есть много очевидных фактов в истории, когда еврейская женщина брала все в свои руки, и это все в ее руках оказывалось на своем месте. В доме Фрайбергов царил порядок, дети обожали свою приемную мать, Аарон наслаждался чистотой, вкусной здоровой едой, миром и уютом. А Шпринца успевала и сходить с кухаркой на базар, чтобы проверить цены, и залезть на шкаф, чтобы посмотреть, вытерта ли там пыль, прочитать «Биржевые известия», чтобы подсказать Аарону, если ему будет нужен толковый совет, сыграть детям что-нибудь на пианино и проверить, как они сделали немецкие уроки. Она сама чинила и перешивала все, что нужно на «Зингере» из своего приданого, а иногда от начала и до конца создавала себе такие платья, что никто не догадывался, что они не из-за границы.
Но если кто-нибудь думает, что за всем этим она забывала свое призвание и цель, так нет! Теперь Шпринца посвятила себя открытию в Могилеве-Подольском еврейской гимназии и вкладывала в этот проект всю душу. Она заручилась поддержкой Бродского из Киева - того самого Бродского, он тоже был какой-то дальний родственник. Кригер, счастливый тем, что удочери все в порядке, готов был давать денег без ограничений. А мадам Раппопорт, новая могилевская подруга Шпринцы, готова была ради этой цели не только вытрясти мошну своего мужа - первого богача в городе, но и носиться со Шпринцей по делам гимназии с утра до ночи, и строчить письма на августейшее имя пачками.
Конечно, Первая мировая война тормозила продвижение проекта, много сил отняла эпидемия испанки, все приличные могилев-подольские дамы изо всех сил помогали еврейским больным и раненым, помогали стать на ноги инвалидам и пристраивали детей-сирот. Февральская революция приблизила еврейскую гимназию на расстояние вытянутой руки - Бродский устроил дамам, Шпринце и мадам Раппопорт, встречу с самим Керенским. И Александр Федорович с жаром одобрил это начинание. Был заложен первый камень и начато составление учебных программ.
За всей этой суматохой брак Шпринцы и Аарона как-то незаметно перестал быть фиктивным, и Шпринца, абсолютно на этом не сосредотачиваясь, родила уже их общего ребенка - дочку, которую назвали Сарра в честь первой жены Аарона - мою будущую бабушку.
- Гит - сказал Аарон, когда ему впервые показали дочь, - Оллес гит.
Конечно, потом был уже восемнадцатый год и вся работа по гимназии пошла прахом, и была гражданская война, и петлюровские погромы, и Аарон руководил еврейской самообороной и ходил с винтовкой. И была трудовая повинность, когда Шпринца шила на своем «Зингере» портки для Красной Армии, и был голод, и была опять война...
Когда Шпринца ослепла на восемьдесят втором году своей жизни, всю свою пенсию - а она как иждивенка, ни дня не приносившая пользы советскому государству, получала тридцать два рубля - всю свою пенсию Шпринца решила отдавать дальней родственнице по имени Генриетта, которая приходила за эти деньги читать ей вслух. Генриетта читала ей «Войну и Мир» и «Креицерову сонату», читала Толстого и Короленко. Как-то раз Генриетта спросила, не хочет ли Шпринца, чтобы она почитала ей Чернышевского.
- Не стоит, - сказала Шпринца, - я его хорошо помню.
Мой отец был довольно известный в Одессе антиквар. И пока я рос в доме, набитом антиквариатом, я что-то запомнил и чему-то научился. Конечно, в сравнении с моим покойным отцом - я ученик музыкальной школы против Ойстраха, но мои друзья иногда у меня консультируются. Во-первых, потому что бесплатно. А во-вторых, я ничего не покупаю, значит, мне нет смысла обманывать. Мало того, что они консультируются у меня сами, они иногда дают мой телефон своим знакомым - и время от времени мне звонят и просят что-нибудь оценить. В основном всякое дерьмо - картины, которые дедушка скопировал с Шишкина или керосиновые лампы, которые их владельцы считают Б-г весть какой ценностью. А если кому-то досталась по наследству писаная под оклад иконка начала двадцатого века, так ее владелец глубоко убежден, что это не меньше, чем Рублев, и что он за нее купит, как минимум, дом на Фонтане и «Мерседес». А когда я говорю, что ей цена не больше пятидесяти гривен и покупателя тоже надо искать лет пятьдесят - меня подозревают в злокозненных намерениях и, видимо, после моего ухода тщательно прячут иконку под половицей. Поэтому я не очень люблю выступать консультантом.
Но в этот раз мне позвонила девушка, на которую я имел виды, и у меня возникла надежда, что может быть в какой-то форме я свой гонорар получу. Мне должны были перезвонить какие-то ее родственники и показать мне какую-то вещь, которая хранилась в их гараже где-то на Генерала Петрова угол Радостной. Радовало, что меня обещали отвезти на машине туда и назад.
Родственники оказались довольно приятными людьми, - пара среднего возраста и средней же интеллигентности. Ко мне они относились с величайшим пиететом и уважением, и я подумал, что окучиваемая мною барышня обо мне достаточно высокого мнения.
Гаражный кооператив за последние годы приобрел некоторые черты Беверли-Хиллс - предприимчивые владельцы гаражей расширили свои строения, надстроив местами второй, а кое-где и третий этаж. Именно к такому трехэтажному гаражу мы и подъехали.
За железными воротами собственно гаражного отделения открылось довольно просторное помещение, рассчитанное на два машиноместа и еще кучу всякой дряни. В глубине гаража от пола до потолка был установлен монументальный стеллаж. На его средней полке хранилось что-то очень объемное, завернутое в брезент военного образца.
Когда брезент сдернули, я минут десять стоял в молчаливом оцепенении.
- Так, - спросил я - И что вы у меня хотите узнать?
- Понимаете, - извиняющимся тоном зачастила Альбина Львовна - мы думаем, что это Ковчег Завета. Ну тот, который описан в Библии. Мы хотели выяснить, настоящий он или нет.
- И что с ним делать, как его можно продать или еще что-то - поддержал супругу Борис Михайлович.
- Не знаю, - честно ответил я. - Я никогда в жизни не видел настоящих Ковчегов Завета. Мне не с чем сравнивать. Полагаю, размеры вы сравнили уже без меня...
- Сравнили, все совпадает. - радостно поддакнула Альбина.
- А я единственное, что могу сказать, что металл с виду старый и работа похожа на старинную. Кстати, он пустой или, может быть, полный? - когда я произносил эти слова, я чувствовал себя пациентом сумасшедшего дома, который на полном серьезе считает себя Наполеоном и обсуждает со своим соседом по палате Лениным планы раздела мира.
- Запечатанный - веско сказал Борис Михайлович, - и внутри вроде что-то шуршит.
- Вы не открывали? - спросил я.
- Не решились - в один голос стушевались супруги.
Действительно, артефакт был запечатан. И запечатан неоднократно. Одна печать из какого-то материала, похожего на рассохшийся асфальт, имела на себе изображение финиковой пальмы, меноры и каких-то букв, которые я для себя определил как палеоеврейские. Другая печать идентификации не поддавалась, но была явно древнего происхождения. Но главное - предмет, который мне предлагался к рассмотрению, был обхвачен толстенными стальными полосами, которые на фасадной части уходили в мощнейшие сейфовые замки. На никелированных замках прецизионной штамповкой нанесены были хрестоматийные орлы Третьего рейха, держащие в когтях медальоны со свастикой. Кроме того, над одним из замков была привинчена толстая латунная табличка со следующим текстом: «Абсолютно секретно. Чрезвычайно опасно. Запрещается нарушать целостность под страхом расстрела на месте. Запрещается нахождение посторонних, не имеющих допуска «А» вблизи предмета. Запрещается распространение любой информации о предмете. Любому лицу, случайно оказавшемуся вблизи предмета, или видевшему его, немедленно явиться в ближайшее отделение контрразведки и объявить пароль «тайны востока» дежурному офицеру. Разглашение информации дежурному офицеру запрещается.»
