А Углов не торговал, не спекулировал. Он помогал своим ученикам, уехавшим работать в периферийные театры, постигать мастерство «тупейных художников».
Одним отправлял бандеролью уши Каренина, другим — самолетом нос Воробьянинова.
Что-то нужно было предпринять, чтобы утихомирить Михаила Ивановича. Что именно? Если бы Водолапин дрался, буянил, его бы посадили в тюрьму. А он не дрался. Он был тихим. А что делать с тихими?
— Переселить по суду, — сказал зампред райисполкома.
К сожалению, М. И. Водолапин был переселен не в дом, отведенный специально для сутяг, а в обычный, поэтому уже через год жители этого дома пишут в редакцию жалобу, еще через год вторую, потом третью. Вслед за письмами приходит делегация из двух мужчин и двух женщин и предъявляет мне претензию:
— Если бы не ваш фельетон, этот прохвост продолжал бы жить на старой квартире и сейчас мучались бы они, а не мы.
— Они тоже не железные! — пробую я заступиться за тех соседей.
Лучше бы мне не говорить этой фразы, не заступаться за тех.
— А мы железные? — закричали в четыре голоса члены делегации.
Двое мужчин и две женщины подняли такой шум, что мне волей-неволей пришлось отправиться на второе свидание с тихим человеком.
Сначала я разговариваю с теми, кто жаловался, потом иду беседовать с тем, на кого жаловались.
Стучу в дверь. Издалека слышится глухой голос:
— Кто там?
— Корреспондент Янц из редакции.
Водолапин подходит ближе к двери. Кашляет, думает, потом, решившись, начинает щелкать замками. Дверь приоткрывается. Михаил Иванович оглядывает гостя и, убедившись, что перед ним действительно корреспондент, снимает с двери цепочку и пропускает меня вперед.
На дворе июльский день, а в комнате у Водолапина подвальная полутемь. Плотные шторы на окнах напрочь отсекают дневное тепло и еле-еле пропускают внутрь два слабых отцеженных луча солнца. Впечатление такое, будто я вошел в камеру-одиночку. Оборачиваюсь и упираюсь взглядом в Водолапина. Стоим, молчим. Он смотрит мне в глаза, я ему. Ждем, кто моргнет первым. Это ничего не решит, тем не менее каждый старается оказаться наверху.
То ли зрение у него сильнее, то ли воля крепче, побеждает он. Я первым опускаю глаза, он по праву победителя первым берет слово, спрашивает:
— Чем обязан?
— В редакцию пришла жалоба.
— Удивляюсь вам, товарищ Янц. Бьете, кидаетесь на своих.
— Как так!
— Профессии у нас, правда, разные, но задача-то одна. Что мы должны делать с вами? Стоять на страже.
— Вы, собственно, кто?
— Про члена-корреспондента академии наук товарища З. слышали? Чем он занимается, знаете?
— Вы физик-атомщик?
— Я художник, член МОСХа. Руководил изокружком в их ящике.
— В каком ящике?
— В почтовом. А когда в ящике сократили ставку художника, мне товарищ Кизяев дал ставку старшего научного работника. Вы не знали Кизяева? О-о! Это был настоящий человек. Кизяев по алфавиту считался третьим, а на самом деле был первым заместителем директора ящика. Занимался не физикой, а кадрами. Проверял, изучал, брал, кого надо было брать, на заметку.
Директора менялись. Был академик Н., потом академик О., потом Р., и все академики понимали, какую важную работу выполнял Кизяев. А член-корреспондент товарищ З. недопонял. Не успели его назначить директором, как он берет и без ведома Кизяева зачисляет на работу трех СНС и одного МНС.
— Это кто?
— СНС — старшие научные сотрудники, МНС — младший. Те самые, которых товарищ Кизяев еще при академике Р. отчислил из ящика по недоверию к происхождению родителей.
Товарищ Кизяев бежит с жалобой на товарища З. к товарищу Щ.
— А это кто?
— Начальник Кизяева по спецлинии. И этот начальник берет сторону не Кизяева, а члена-корреспондента товарища З. и говорит:
«Вам, товарищ Кизяев, пора менять место работы».
«Почему?»
«Не поспеваете за новым веянием времени. Теперь у СНС нужно спрашивать не про их родителей, а про них самих. Что они могут? На что годятся? А то родители, может, у которого и хорошие, да сам СНС — дуб дубом».
«Куда же мне теперь?» — спрашивает Кизяев.
«Посоветуемся с членом-корреспондентом. Придумаем».
Кто работает в ящиках? Ученые. Там даже у директора клуба, у машинисток высшее образование. А у Кизяева семилетка. А для тех, кто с семилеткой, в ящике было только две руководящие должности: заместителя директора по кадрам и заведующего складом. Правда, кроме семилетки у товарища Кизяева было еще чутье на не наше происхождение родителей, но при новом веянии времени работники с таким чутьем на руководящие должности не требовались, поэтому Кизяева было решено назначить завскладом. А у Кизяева самолюбие. Переходить с третьего зама по алфавиту и первого на деле в складские работники обидно. Он начинает пить, на работу завскладом не выходит… Член-корреспондент товарищ З. сейчас в большом доверии у руководства. Всем известно, что он сделал какое-то большое изобретение для государства. Какое точно, не знаю. Я художник, член МОСХа, а не физик. Но кое-что я знаю. Я знаю, что член-корреспондент не имеет чутья. Чересчур доверяет кадрам. Я не за себя хлопочу. Я еще при академике Р. на пенсию ушел. Проводили меня хорошо. Товарищ Кизяев от имени администрации и общественности серебряный подстаканник на память преподнес. Мне как будто бы что? Сижу дома, пью «краснодарский» чай из дареного подстаканника. Но сердце-то у меня болит. Товарищ Кизяев собрал, воспитал в отделе кадров пять инспекторов, и все работали с перегрузкой, не роптали. Понимали, ящик — место ответственное, тут нужно держать ухо востро. А что делает член-корреспондент? Сокращает четырех инспекторов, оставляет одну Аню Коровкину. Комсомолку. Было в отделе кадров пять комнат, он четыре забирает, отдает конструкторам. Аня Коровкина идет к нему, спрашивает;
«Куда архив девать? Он один у нас две комнаты занимает».
«А что у вас в архиве?»
«Папки. Личные дела на каждого. Трудовые книжки…»
И вы знаете, что член-корреспондент ответил Коровкиной?
«Трудовые книжки, говорит, оставьте, а все прочее снесите в котельную».
Новое веяние времени. Я понимаю, знать про родителей теперь никому не интересно. Но в личных делах у Кизяева были данные не только про родителей. Там были собраны материалы и про самих работников. Кто он есть, какие у него мысли? Что он говорит, когда трезвый, и что, когда выпьет? Кизяев каждого работника ящика держал на прицеле, на каждого собирал информацию по листику, по строчечке. Если бы Кизяев да был бы в прежней силе!
— А где он сейчас?
Водолапин тяжело вздохнул.
— Умер?
— С круга спился. Обнищал.
— В завскладом пошел?
— Лучше бы не ходил. Пропил шесть автопокрышек, три выхлопные трубы, четыре фары. Хотели его под суд отдать, потом пожалели — послали воспитателем в молодежное общежитие. А он и там пятнадцать простынь, двадцать две наволочки к шинкарям отнес. Не выдержал человек нового веяния времени. Сломался.
Кизяев пьет, а в это время Аня Коровкина с уборщицами носит папки с данными на каждого в котельную, кочегары жгут их.
В этом месте голос Водолапина дрогнул. Михаил Иванович попытался превозмочь волнение и сказал: «Если бы…» И снова заволновался, замолчал.
— Что «если бы»? — спрашиваю я, пытаясь приободрить рассказчика.
Рассказчик хочет что-то сказать и не может. Подбегает к окну, поднимает штору. Свет врывается в комнату, и я вижу на щеках у старика слезы, а старик машет мне рукой, точно хочет сказать: «Смотри не на слезы, на стены».
Оборачиваюсь и вижу две полки, до потолка уставленные канцелярскими папками.
— Семьдесят личных дел успел вынести из котельной. Утаить, спрятать…
— Зачем?
Волнение, которое только что душило Водолапина, мгновенно улетучилось. Член МОСХа взбычился. Обозлился. Он, Водолапин, совершил подвиг, вытащил из огня семьдесят личных дел с вшитыми в них анкетами, справками, анонимками… А корреспондент спрашивает «зачем?».
— Сколько может продлиться новое веяние времени? А что дальше? Член-корреспондент товарищ З. станет старше, умнее, и ему захочется узнать поближе: что за люди работают под его руководством в ящике? Кто с кем живет? Кто о чем говорит? Отдельно в пьяном виде, отдельно в трезвом. А данных этих в ящике нет. А данные эти только у меня!
— Данные у вас еще кизяевские, устаревшие.
— Почему? Работать в ящике я уже не работаю, а обедать по старой памяти хожу к ним. Слушаю, что народ за соседними столиками говорит. — И всю информацию вечером по этим папкам разношу. Понимаю… Людей, которые проявляют своеволие, болтают лишнее, наказывать сейчас, как наказывали прежде, нельзя. Но почему не брать своевольных на заметку, почему не держать под прицелом? Разве это тоже воспрещается?
