У нас в стране, где многое нечестно, где гнемся мы и где имеют нас, тут, в рюмочной, единственное место, где за тобой не смотрит злобный глаз. Как в детстве, здесь уютно и свободно, кичливость тут не принята и лесть — короче, можно быть каким угодно, и это, блин, гламур, каков он есть. Не злобен, не хвастлив и не угрюм он, ему чужды кислотные цвета, он в рюмочной таков, каким задуман: свобода, ум, бухло и чистота. И если даже мы вослед Европам, где нынче воздух распрей накален, в такие клубы ломанемся скопом, где рюмка водки стоит, как галлон, я здесь останусь, на родной Никитской, на Павелецкой, Рижской и Тверской, в той рюмочной московской общепитской, где мне нальют за то, что я такой.
№ 2, февраль 2008 года
Друзья мои, мозги себе не парьте: мы всех врагов по-прежнему кручей. Я думаю, что наш гламурный party шикарнее, чем party богачей. Мы сходимся — Петрович, я и Коля — элитного бухла принять на грудь. Нам кажется прекрасной наша доля, а доля сливок общества — отнюдь. Нам нравится на кухне собираться. Дешевая публичность нам претит, а здесь — уют и нету папарацци: никто не отравляет аппетит. Сюда, на кухню, не проникнет злоба, какою бы упорной ни была. Плюс я хотел поговорить особо по поводу элитного бухла: вы можете меня, конечно, высечь, — везде хватает дураков и дур, но пить коньяк ценою в десять тысяч (рублей иль баксов) — это не гламур. Такой приятней, может быть, буржую, который задохнулся от лаве, — а я и вкуса даже не почую, держа такую цену в голове. Петрович мыслит так же, Коля — тоже. Такой коньяк я отдал бы врагу. Я буду думать: «Десять штук, о Боже!» — и запьянеть от литра не смогу. Нет, средний класс, простой и монолитный, готов понты отвергнуть, хохоча. Нам нравится напиток наш элитный — «Кедровая» со вкусом кедрача.
Но мы эстеты, да, а не медведи! Я лучшую закуску принесу. Мы режем сельдь, изящную, как леди, и стройную, как денди, колбасу. Российский сыр, разложенный на блюде, любою мелкой дыркой подтвердит, что все мы состоявшиеся люди: любой — красавец, франт и эрудит. Блюдет дресскод крутая наша тройка: нельзя нам быть от моды в стороне. На Коле, разумеется, ковбойка, и свитер, разумеется, на мне. Пускай прикид Петровича застиран и кое-где потрескался к тому ж — но только это и зовется стилем, а прочее — эклектика и чушь. Что ж, хлопнули, салату накосили… Уже картоха варится в котле… Нам врут, что судьбы мира и России решаются на раутах в «Метле» иль в модном ресторане на Рублевке, где жрут герои нынешнего дня… Не головы там, братцы, а головки. А головы собрались у меня. Еще по двести грамм принять на грудь бы, последнее по-братски поделя, — и мы российские решаем судьбы и видим тайные ходы Кремля, и каждая Америки уловка ей грамотно поставлена в вину — и никакая модная тусовка не смотрит на такую глубину! ТВ и пресса нас не обманули, технологи стараются вотще. Мы всех умней, как водится в гламуре, и так причастны к тайнам, что ваще!
Но сколько грамм на грудь ни навали ты — есть и другие радости у нас, и к нам приходят девушки элиты, элитные, как весь наш средний класс. Приходят одинокие красотки, которые не офисная пыль, а сок земли! И самой вкусной водки с собой приносят новую бутыль. Здесь неуместна банковская дура, сюда не вхож зачуханный диджей… Здесь только цвет московского гламура — потомки дворников и сторожей. Свою тусовку мы считаем раем. Достоинства у нас не отберешь. Центр светской жизни — там, где мы киряем. И интеллектуальной жизни тож. Весь прочий мир — заплеванная урна. Петрович взял гитару под уздцы — и мы поем, и это так гламурно, что стонут все соседи-подлецы. А к трем утра, с трудом попав в кроссовки и спутникам протягивая «пять», мы кое-как расходимся с тусовки, чтоб очень скоро встретиться опять. И видно по улыбкам наших самок, прекрасных спутниц в блуде и борьбе, — насколько мы счастливей этих самых, которые… А впрочем, пусть себе.
№ 3, март 2008 года
В Отчизне нет устойчивее бренда, чем дача. Дач в России без числа (в Бразилии зовут ее фазенда, «Изаура» нам это занесла). Конечно, те, что жилисты и лОвки (бывает ударение «ловкИ»), себе добыли дачу на Рублевке, а я имею дачу близ Оки. По документам желтым, полустертым, где все уже читается с трудом, — участок дали в пятьдесят четвертом, а в пятьдесят шестом построен дом. Участок был болотистым, лесистым, два года после корчевали пни — непросто было скромным коммунистам. Вода и нынче рядом, чуть копни. Во времена империи великой участок был, насколько помню, сплошь засажен и петрушкой, и клубникой; теперь уже следа не разберешь. Я не был фанатичным садоводом, согнувшимся над грядкою в дугу. Подпочвенным неистребимым водам я возразить серьезно не могу. На даче я люблю дышать озоном, обузой быть фазенда не должна — я весь участок занял там газоном, плюс пару клумб устроила жена. К природе обуян любовью пылкой, с цитатами из Фета в голове я иногда люблю пройтись косилкой по мягкой подмосковной мураве, собрать корзину крупной черноплодки, неприхотливой, как родная Русь… А к вечеру, распив бутылку водки, с друзьями на лужайке развалюсь. Не сырьевой магнат, не клерк унылый — я ненавижу слово «барбекю». Я развожу костер со страшной силой и скромную картошку в нем пекю.
Мой дачный дом изысками не блещет, дизайнер не трудился там, увы. Там обитают большей частью вещи, что я сослал за ветхость из Москвы. Живу я скромно, как Махатма Ганди, по коему скучал недавний вождь: висит старинный ватник на веранде, а рядом плащ (на случай, если дождь). Есть хрупкий стол и пара стульев шатких — у одного подломана нога, когда на них, как типа на лошадках, скакал в далеком детстве ваш слуга. Дом изнутри обит фанерой тонкой, и, как у многих, виден на стене уже поблекший календарь с японкой, что в отроческих снах являлась мне. Мышей домашних я снабжаю сыром — народ мышиный весел и умен. Есть также шкаф, забитый «Новым миром» с Твардовских и до нынешних времен.
Какой-нибудь дурак, а также дура, не знавшие ни счастья, ни труда, мне скажут, что на даче нет гламура. Какого ж вам гламура, господа?! Я вовсе не завидую соседу, возведшему кирпичный особняк. Я как-то не за тем на дачу еду. Камней хватает в городе и так. Мне нравится усадебная прелесть, вишневый сад, всегда полураспад, мне нравится дождя уютный шелест, мне нравится под этот шелест спать, мне нравится помещичья культура — на грани запустенья, сквозняка… Лишь в этом — признак дачного гламура. Дух чеховский и бунинский слегка. Когда зима заявится, завьюжив, люблю сидеть у печки в тишине, перебирая складки старых кружев, альбом, лорнет, доставшиеся мне. И как-то мне плевать, что нет камина, кирпичных стен и современных рам. По совести сказать, все это мимо. Питаю слабость я к иным мирам — к старинному утраченному быту, еще до красной, так сказать, звезды, и к своему разбитому корыту, что от столицы в двух часах езды.
А если кто-то на гламурной даче, набив мешок защечный шашлыком, внушает мне, что надо жить иначе, я пониманья не ищу ни в ком. Резвись, приятель, прибылью одарен, коттеджи строй, как строит большинство… А я живу, как старый русский барин.
И мой гламур гламурней твоего!
№ 4, апрель 2008 года
В каждом истинном гламуре постоянно говорят об одной развратной дуре, соблазнившей всех подряд. Нужен повод для базара, не боящийся рожна: хоть одна крутая пара, хоть одна крутая шмара, жертва прессы и пиара, непременно быть должна! Посреди всеобщей хмури ей блистать, как луг в росе. Кто у нас в большом гламуре в этой роли — знают все. Ей самой, поди, обрыдло (все же кончила МГИМО!) потешать собою быдло, что не может жить само. Верно, думает: «Доколе?!» — и трясется в мандраже, но, боюсь, из этой роли ей не выбраться уже. Как не может быть стабфонда без смирительной узды, так не может быть бомонда без разнузданной звезды. Чтоб, сойдясь на бал гламурный, говорило шакальё о богатой, грязной, бурной биографии ее. Чтобы бык, тупой, как стенка, клялся клерку-муравью: «Слышь, ее видали с тем-то!» — «Быть не может!» — «Зуб даю!» Муравей, вострящий ухо, шепчет: «Это чересчур»…
И у нас в запасе Ксюха, потому что мы гламур.
Приходите на прогулку в нашем маленьком раю, в доме два по переулку, по какому — утаю. Мы — московский двор гламурный, вышибающий слезу: с чистым входом, с личной урной, со скамейками внизу. И — хоть вышедший из Кафки, но во всем блюдущий понт — целый день сидит на лавке весь дворовый наш бомонд: баба Люба, дед Суетин, пара теток средних лет, — и для их гламурных сплетен, кроме Ксюхи, темы нет. И глумливые подростки, что сидят на чердаках, с хитрой травкой папироски стиснув в потных кулаках, и дворовые старухи, вечно шныр-кая везде, говорят о нашей Ксюхе, нашей, так сказать, звезде. И гуляют эти слухи, набирая вес и прыть, — а о чем, помимо Ксюхи, нам друг с другом говорить? Чтоб считать себя гламуром, согласитесь вы со мной, нужен всем домашним курам образ птицы неземной, что летает дальше, выше, лезет в темные дела, — образ хоть летучей мыши, лишь бы с крыльями была! В этом вызов есть и фронда, в этом гордость есть и честь. И у нашего бомонда, слава богу, Ксюха есть.
