Мать ее — алкоголичка, и до дюжины отцов, и в кого такое личико — не поймешь, в конце концов. Есть сережка в левом ухе, в правом ухе нет давно. Образ жизни этой Ксюхи — интересное кино. Лет с двенадцати, пожалуй, разнородные самцы ходят к этой девке шалой, иногда годясь в отцы. Что-то есть такое в Ксюхе, как его ни назови. Но она не то, что шлюхи: Ксюха только по любви. И какие там скандалы, на четвертом этаже! — мы не против, елы-палы, мы привычные уже. Из окна летит посуда, сигаретами смердит, и визжит «Пошел отсюда!» наша девочка-бандит. Слышен мат, порою плюхи и немедля — страстный стон: это новый хахаль Ксюхи забивает ей пистон. Да, с ее звериным бытом мы знакомы на ура: при балконе при открытом, на глазах всего двора! Можно тихо, всяко-разно — дверь запри и овладей, — но не чувствует оргазма Ксюха, прячась от людей. Лето, осень ли, весна ли, первый снег ли, первый гром — Ксюхе надо, чтобы знали, чтоб следили всем двором! Дед Суетин скажет: «Курва!», одобрительно кряхтя. Мол, ведет себя гламурно наше общее дитя. Как застонет наша Ксюха — отдыхает Вонг Кар Вай. Двор замрет и ропщет глухо: «Ксюха, девочка, давай!» Имидж выстроен с успехом, не зазря она визжит — на ночь к ней вчера приехал, между прочим, целый джип. Наша Ксюха и монаха вгонит в похоть и задор. Так, глядишь, и принц Монако скоро въедет к нам во двор.
Как идет она, бывало, в гастроном купить бухла — все, от крыши до подвала, смотрят, как она пошла, как она вращает задом, на потеху пацанья… Вот звезда — а вроде рядом, героиня — а своя! Сыплет тополь комья пуха, над Москвой плывет жара, а в квартире стонет Ксюха, гордость нашего двора. С этим чудом самородным, оперившимся едва, все мы выглядим бомондом.
А не просто домом два.
№ 5, май 2008 года
Приметы времени зловещи. Как знает офисный народ, сейчас гламурны только вещи, которые с предлогом «от». Сейчас уже нельзя иначе себя оформить, выйдя в свет. Когда-то было — от Версаче (теперь Версаче больше нет), а нынче — что-нибудь от Гуччи, как полагает большинство, а может — от кого-то круче, не знаю даже от кого. Я иногда смотрю рисунки, читая в глянце фельетон, — и знаю, кажется, что сумки бывают нынче от Виттон, но, извините моветона, из сотни сумок, господа, я сумку этого Виттона не угадал бы никогда. Я водку отличу от бренди, а пиво, скажем, от вина — но ни в одном одежном бренде не разбираюсь ни хрена. Но мой гламур гораздо хлеще: скажу, ударив пяткой в грудь, что все в моей квартире вещи, бесспорно, от кого-нибудь! О нет, они не от Виттона — а, впрочем, кто такой Виттон? Его не знаю телефона, со мной нигде не квасил он, а вот, допустим, Дима Лужин умен, талантлив и блестящ, со мною был когда-то дружен и подарил мне этот плащ. Теперь назло дождю-злодею, на радость другу-крепышу — я плащ от Лужина имею и с удовольствием ношу. А вот Андрей, известный физик, большой знаток свобод и прав, со мною был довольно близок и подарил мне этот шкаф. Теперь стоит в прихожей с краю. Взгляните, граждане, каков! Я с умиленьем вспоминаю, как пер его из Вешняков… Давно, в эпоху перестройки, Марина — чистый маков цвет — со мной бывала в этой койке и подарила этот плед. Распался брак на половины, нашли мы новых половин, но плед от пламенной Марины украсил скромный мой овин. Печально одному на свете, но друг пришел — и мир расцвел! Антон, приятель по газете, привез на кухню этот стол. Теперь он житель Вашингтона. Разлука с ним для нас тяжка, но я сажусь за стол Антона — и вспоминаю про дружка! Не то чтоб мне мои прибытки купить не дали гардероб — но я собрал его по нитке, друзей и близких помнить чтоб. Вот эти брюки — от Данилы, вот эта куртка — от Ильи, а вот на ней пятно текилы — оно от Леши, все свои. Когда мы только поженились с уже беременной женой — друзья нам оказали милость и подарили шкаф стенной; его размеры были круты, не лез он в комнату, хоть режь… Была коляска от Анюты, а от Наташи был манеж. И что здесь, граждане, такого? Зато наглядно, как в кино. А книги? Есть от Кабакова, и от Лимонова полно, и от Аксенова четыре, а вот Пелевин, не забудь. Короче, все в моей квартире — буквально от кого-нибудь. И в серых будничных потемках все эти вещи каждый час напоминают мне о том, как на этом свете много нас. Зачем мне вещи от Кардена, на мне трещащие по швам? Вот мой сосед, допустим, Гена. Я от него имею шрам — он не признал меня по пьяни и стал меня в подъезде бить, когда я шел домой от Мани — или от Люды, может быть. От Ирки — дети.
Грипп — от Анны. От Саши — дырка на пальто.
А что до Дольче и Габаны — они мне, в сущности, никто.
№ 6, июнь 2008 года
Дочь моя, серьезная девица восемнадцати неполных лет, вздумала с утра ко мне явиться: «Слушай, я гламурна или нет?» Обойдя вокруг нее понуро, я ответил ей полушутя, что не вижу признаков гламура, но не все потеряно, дитя. Не умею я писать полотна, но зато могу писать стихи — перечислю в них тебе охотно все недостающие штрихи, чтобы ты уже к исходу лета сделалась гламурней всех вокруг..
— Что, — пищит, — немодно я одета?
— Не в одежде штука, милый друг. Я не знаю, что такое «модно»: моды все опошлены давно. Ты, одевшись от кого угодно, будешь негламурна все равно. Хоть зеленой краской выкрась пряди, хоть на тряпках разори отца — дело не в одежде, а во взгляде, в тоне, выражении лица! Ум твой полон книг, вопросов вечных — это все не в кассу, извини. Выучись, мой друг, глядеть на встречных, словно насекомые они. Научись их жечь холодным взглядом, чтобы знали, сколько их ни есть: просто оказавшись с ними рядом, ты уже оказываешь честь! Чем тебе ответить — их забота. Главное — людей не ставить в грош. Скажут: «Я в костюме от того-то», — глянь с презреньем, как солдат на вошь. Мир сведется к дуракам и дурам, чьи потуги выжить — смех и грех. Только тот покроется гламуром, кто всечасно опускает всех.
Дочь в ответ промолвила устало:
— Это я освоила бы, тять. Но, боюсь, я мало прочитала.
— Господи, зачем еще читать?! Главное — набор готовых мнений, чтобы знали, жалкие скоты: если кто на этом свете гений — этот гений, Женя, только ты. Пусть читают прочие заразы. Мы не эрудицией крепки. Выучи по три дежурных фразы — но высокомерных, как плевки. Что тебе, дитя, чужая слава? Все слова цеди через губу. Ты гла-мурна, ты имеешь право, остальных ты видела в гробу! Так ты станешь самой умной, Женя, два клише имея под рукой: надо на любые возраженья отвечать: «А сам ты кто такой?» Этим ты и самых ушлых малых выставишь в постыдном неглиже. Эти мненья в глянцевых журналах много раз изложены уже. Опыт у меня, учти, огромный: помню я далекие года — выглядеть изысканной и томной полагалось девушке тогда. Но не стало прежнего народа, сбросившего груз своих цепей, и пришла совсем другая мода: выглядеть прожженней и тупей. Тихо, без протеста и скандала, гни повсюду линию свою: мол, и то, и это я видала, и на все на это я плюю! Но — чтобы в твоих отличных данных тот не усомнился, кто умен, — из творцов особенно бездарных выбери бездарных пять имен и хвалой умеренной упрочь их. Мол, они, конечно, не вожди, но зато хотя бы лучше прочих… До дискуссии не снисходи.
— А нельзя без этого этапа? — дочь спросила, ткнувшись мне в плечо. — Я едва ли так сумею, папа. Может, нужно что-нибудь еще?
— Да, но мелочь сущая, чего там. Ты не сможешь этого не смочь. Надо быть гламурным патриотом.
— Это что еще? — спросила дочь.
— Этим, если честно, задолбали. Нет занятья проще на земле: чуть футбол — сиди в спортивном баре и кричи: «Оле, оле, оле!» На победы реагируй бурно, в пораженьях обвиняй врага. В рамках потребительского бума покупай безделок до фига — и, на зависть прежним поколеньям, предкам и поместьям родовым, так гордись возросшим потребленьем, как твой дед — рекордом трудовым. Мы — герои. Мы — любимцы Бога. Авангард планеты, почитай. Мы едим и пьем настолько много, что уже обставили Китай. О, не парься, ничего не делай, не равняйся бойкостью со мной, но гордись Отчизною дебелой, газовой, природной, нефтяной. Больше мы утопии не строим.
С неких пор у нас особый план: мы гордимся собственным героем, а герой, естественно, Билан. Вот таков патриотизм гламурный: дотерпели, дожили, смогли мир вокруг считать зловонной урной, а зато себя — пупом земли. Это, дочка, мой урок элитам — от родимой печки танцевать. Было модно быть космополитом, колу пить, пластами фарцевать — нынче ж время драк и зуботычин. Запад за ухмылкой прячет дрожь. Наш гламур теперь патриотичен, то есть никого не ставит в грош. Это сущность местного гламура. Ты ее освоишь без труда, как любая глянцевая дура.
— Нет, — она сказала, — никогда.
Я ж ее отеческой рукою потрепал по русым волосам:
— Женя! Если б ты была такою — я тебя давно побил бы сам. Не сердись, прости меня, поганца. Если хочешь быть себе верна, то тебе придется жить без глянца.
