Саша Чёрный - Саша Черный

В минуты.

Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены.

Невольно

Скуратова образ всплывает, как призрак гангрены…

О счастье.

Что в мир мы явились позднее, чем предки!

Всё лучше

По Чехову жить, чем биться под пытками в клетке…

Что муки

Духовных застенков, смягченных привычной печалью.

Пред адом

Хрустящих костей и мяса под жадною сталью?

У нас ведь

Симфонии, книги, поездки в Европу… и Дума —

При Грозном

Так страшно и так бесконечно угрюмо…

Умрем мы,

И дети умрут, и другое придет поколенье —

В минуты

Повышенных, новых и острых сомнений

Вновь скажут

Они, озираясь, с беспомощным смехом угрюмым:

«О счастье.

Что мы родились после той удивительной Думы!

Всё лучше

К исканиям новым идти, томясь и срываясь.

Чем молча

Позором своим любоваться, в плену задыхаясь».

Как-то, сидя у ворот,

Я жевал пшеничный хлеб,

А крестьянский мальчик Глеб

Не дыша смотрел мне в рот.

Вдруг он буркнул, глядя вбок:

«Дай-кась толичко и мне!»

Я отрезал на бревне

Основательный кусок.

Превосходный аппетит!

Вмиг крестьянский мальчик Глеб,

Как акула, съел свой хлеб

И опять мне в рот глядит.

«Вкусно?» Мальчик просиял:

«Быдто пряник! Дай ищо!»

Я ответил: «Хорошо»,

Робко сжался и завял…

Пряник?.. Этот белый хлеб

Из пшеницы мужика —

Нынче за два пятака

Твой отец мне продал, Глеб.

Художник в парусиновых штанах,

Однажды сев случайно на палитру.

Вскочил и заметался впопыхах:

«Где скипидар?! Давай — скорее вытру!

Но, рассмотревши радужный каскад.

Он в трансе творческой интуитивной дрожи

Из парусины вырезал квадрат

И… учредил салон «Ослиной кожи».

Я пришел к художнику Миноге —

Он лежал на низенькой тахте

И, задравши вверх босые ноги.

Что-то мазал кистью на холсте.

Испугавшись, я спросил смущенно:

«Что с тобой, maestro [14]? Болен? Пьян?»

Но Минога гаркнул раздраженно,

Гениально сплюнув на диван:

«Обыватель с заячьей душою!

Я открыл в искусстве новый путь, —

Я теперь пишу босой ногою…

Всё, что было, — пошлость, ложь и муть.

Футуризм стал ясен всем прохожим.

Дальше было некуда леветь…

Я нашел!» — и он. привстав над ложем.

Ногу с кистью опустил, как плеть.

Подстеливши на пол покрывало,

Я колено робко преклонил

И, косясь на лоб микрокефала.

Умиленным шепотом спросил:

«О Минога, друг мой. неужели? —

Я себя ударил гулко в грудь. —

Но, увы, чрез две иль три недели

Не состарится ль опять твой новый путь?»

И Минога тоном погребальным

Пробурчал, вздыхая, как медведь:

«Н-да-с… Извольте быть тут гениальным…

Как же, к черту, дальше мне леветь?!»

Безглазые глаза надменных дураков.

Куриный кодекс модных предрассудков.

Рычание озлобленных ублюдков

И наглый лязг очередных оков…

А рядом, словно окна в синий мир.

Сверкают факелы безумного Искусства:

Сияет правда, пламенеет чувство,

И мысль справляет утонченный пир.

Любой пигмей, слепой, бескрылый крот.

Вползает к Аполлону, как в пивную, —

Нагнет, икая, голову тупую

И сладостный нектар как пиво пьет.

Изучен Дант до неоконченной строфы.

Кишат концерты толпами прохожих.

Бездарно и безрадостно похожих.

Как несгораемые тусклые шкафы…

Вы, гении, живущие в веках,

Чьи имена наборщик знает каждый.

Заложники бессмертной вечной жажды.

Скопившие всю боль в своих сердцах!

Вы все — единой донкихотской расы,

И ваши дерзкие, святые голоса

Всё так же тщетно рвутся в небеса,

И вновь, как встарь, вам рукоплещут

папуасы…