Яков выглядел старше лет на десять, хотя был моложе Петра. Он как сел, подогнув ногу под стул и опустив глаза на руки, лежащие на коленях, так и просидел все собрание, не подняв головы.
После третьего оратора председательствующий торжественно-радостно объявил:
— А теперь разрешите, дорогие товарищи, предоставить слово нашему дорогому земляку…
Когда утихли наконец аплодисменты и Петр получил возможность начать речь, у Якова Михайловича все внутри похолодело.
Петр сразу овладел залом. Он говорил без бумажки и даже не совсем гладко, но с такой простотой и убежденностью, так увлекательно, что аплодисменты возникали чуть ли не ежеминутно.
Сидевший сзади Якова Михайловича городской архитектор Беликов восхищенно сказал:
— Вот это оратор!
Яков Михайлович обернулся и злобно шепнул:
— Не мешайте! Неужели тише нельзя?
Петр много поездил по миру — бывал в Америке и Европе, дважды летал в Китай и Индонезию, но он, рассказывая, ни одного раза не сказал «я», употреблял преимущественно число множественное: «Когда наша советская делегация…»
Наконец наступил желанный для Якова Михайловича день отъезда брата. В квартиру Якова Михайловича проводить Петра приехали краюхинские руководители. Председатель горсовета спросил:
— А почему тебя, Петр Михайлович, в депутаты не мы избрали? Непорядок.
— Я человек подневольный, — пошутил Петр.
— Мы этого больше не допустим, — решительно заявил председатель. — Следующий раз ты от нас пойдешь…
«О господи! Этого еще недоставало!» — с тоской подумал Яков Михайлович, а вслух сказал:
— Беспременно. Глядишь, и мне, как депутат, поможешь мою нору сменить.
— Ничего себе нора, — засмеялся Петр. — Три комнаты со всеми удобствами.
Больше месяца после отъезда гостя Якова Михайловича терзали знакомые, предполагая, что доставляют ему этим удовольствие:
— Как братец? Что пишет? Будете писать, передавайте привет…
Каблукову хотелось с кулаками бросаться на людей, а приходилось улыбаться, обещать:
— Как же, обязательно передам, беспременно.
Петр написал только одно письмо, тотчас же по приезде в Москву. Благодарил за хороший прием, попросил, чтобы Вася обязательно приезжал к ним на каникулы. Больше писем не было, а приходили, как и раньше, телеграммы четыре раза в год — на Первое мая, под Новый год, на Октябрьскую и двенадцатого августа — в день рождения Якова Михайловича.
Эти вежливые телеграммы хотелось растоптать, они жгли Каблукову руки, но каждую он долго носил в бумажнике, при случае показывая знакомым бланк с крупными красными буквами: «Правительственная».
Если бы Каблукова попросили объяснить мотивы его ненависти к Петру, он вряд ли сумел бы это сделать. Перепуталось много разных чувств: честолюбие, уязвленная гордость. Яков Михайлович давно решил, что он гораздо умнее Петра, опытнее в житейских и даже государственных делах. Петру просто больше повезло.
Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:
— Ловкач он! Нахватался верхов — и все. Колупнуть бы его поглубже…
И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:
— Молния всегда по высоким предметам ударяет.
Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.
— Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…
За четверть века семейной жизни Елена Сергеевна ни разу не видела мужа в таком бешенстве. Случалось, в гневе, он колотил посуду, выкрикивал злые, обидные слова, но таким он никогда еще не был. Нос у него побелел, глаза скосились. Он подскочил к двери и бешено закричал:
— Вон из моего дома, тварь! Ну!
Вася месяц жил у приятеля, и только уговоры и слезы матери заставили его вернуться домой.
Но самое обидное Каблуков услышал совсем недавно. Его постоянный недруг Стряпков, ядовито усмехаясь, сказал ему:
— Знаешь, как тебя называют? Есть, говорят, такое дипломатическое понятие— «персона грата». А про тебя говорят — «персона брата».
Вот сколько обид причинил Петр!
А тут еще директор завода фруктовых вод и слабоалкогольных напитков растравил начавшую было затягиваться рану.
Только пройдя несколько шагов, Каблуков припомнил последние слова Сидорова: «А у вас, говорят, перемены! Что ж, давно пора… Сколько же можно!» Это о чем же он намекнул? Неужели решили Анну Тимофеевну утвердить?
Еще один тяжелый удар за сегодняшний, такой скромный день. Каблуков втайне надеялся, что именно его, Якова Михайловича, учитывая его ум, опыт и, конечно, родство с Петром, пригласят и попросят: «А как вы, Яков Михайлович, насчет того, чтобы поруководить… Мы поможем, конечно…»
Каблуков частенько рисовал себе картину, как он отказывается — понятно в меру, не до бесчувствия, — ссылается на нездоровье, усталость, а его уговаривают: «Ну что ж, дорогой товарищ Каблуков, мы вас подправим, подлечим… Ну, возьметесь?»
И зажил бы Яков Михайлович совсем по-другому. Разница в окладе пустяковая — всего триста рублей. Но председателю полагалась почти персональная машина. Правда, она неважная, куплена из списанных такси, много раз латанная, пегая, но все же машина, а не тарантас. Можно сесть рядом с шофером (только сюда, а не на заднее сиденье) и, отдав приказание, ехать, глядя прямо перед собой. А люди станут говорить: «Каблуков проехал!»
Главное, председатель — это уже номенклатура! Номенклатуру Яков Михайлович представлял в виде узкого длинного ящика, а в нем карточки, карточки, карточки. Важно, чтобы твоя карточка попала в этот ящик. Лиха беда начало, а там посмотрим, чья возьмет! Попасть в номенклатуру нелегко, ну а уж если попал, то выпасть из нее, пожалуй, потруднее…
Номенклатурному дозволяется приходить на службу не к девяти, а попозднее. Уходить когда угодно, не прячась. С порога надо крикнуть секретарю, этой самой Рыбиной: «Буду в три!» И все. Куда ушел — мое дело. Кстати, Рыбину надо заменить. Дерзка! Ее мог Бушуев терпеть и Анна Тимофеевна, а мы не будем. Нет-с, не будем.
И вообще председатель горпромсовета — это совсем другое положение. Заведующий сектором стеклянной посуды и тары, конечно, тоже неплохая должность. Но кабинет — на двоих, с этим обжорой СтряпковыхМ, заведующим гончарнохудожественным сектором. Телефон — на двоих. В недоброе время, когда существовали промтоварные карточки и талоны, — талон на галоши давали на двоих один, его приходилось разыгрывать. Все на двоих, только выговоры индивидуально.
…Яков Михайлович побежал. Вернее, ему казалось, что он бежит. Это было странное убыстренное покачивание — раз направо, раз налево, а вперед он продвигался почти шагом. Устав, весь мокрый, присел на скамейку. «Что же это такое? Решили! А мне даже не предложили. А может, это не так? Нет, все так. Сидоров, собачий сын, все знает. Он, наверное, от Завивалова шел. Они приятели. Так и сказал: «Давно бы пора! Сколько же можно!» Это про нее, про Анну Тимофеевну…»
Каблуков живо представил, как он сейчас войдет в кабинет, а Стряпков уже там, сидит и чавкает. Он, подлец, ехидно посмотрит на часы и съязвит: «Дисциплинка-то для всех одна, товарищ Каблуков».
«Если бы утвердили не Анну Тимофеевну, а меня, я бы показал Стряпкову, где раки зимуют. Он бы у меня вертелся, как червяк на крючке… Ах жизнь! До чего же ты иногда несправедлива!»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
которая еще раз подтверждает, что любви все возрасты покорны
Мы оставили деятелей «Тонапа», погруженных в размышления по поводу приезда Корольковой.
Но не таков Юрий Андреевич Христофоров, чтобы пасовать перед трудностями… Он оглядел своих не столько верных, сколько приученных повиноваться помощников и скомандовал:
— Наливай, Поляков! Как это поется: «Что вы, черти, приуныли…» Прямой опасности я еще не вижу, а бдительность мы усилили. Борзов, сними Ложкина с караула. Вольно!
И началось прожигание жизни по-краюхински. Поляков торопливо разлил водку. Стряпков громогласно изрек любимый клич:
— Шампанского и фруктов! И дам переменить!
Единственной дамой в отдельном кабинете была молодая мускулистая женщина-кочегар в кожаном переднике, изображенная, местным художником Леоном Стеблиным на фоне огнедышащей топки.
Выпив по одной рюмке, руководители «Тонапа» покинули зал заседаний — Христофоров и Стряпков, как настоящие администраторы, предпочитали не быть с массой на короткой ноге.
В коридоре Христофоров пропустил Кузьму Егоровича вперед, а сам шмыгнул в умывальник и принялся тщательно мыть руки. Мыл он столько времени, сколько, по его расчетам, потребовалось Стряпкову, чтобы выйти из ресторана и немного прогуляться по набережной. Вместе со Стряпковым выходить из питейного заведения не полагалось: воспоминания молодости не позволяли Юрию Андреевичу быть беспечным.
