Вы еще не забыли стихи горлана-главаря Владимира Владимировича? (Маяковского, если кто не понял). Вот что примерно писал поэт:
«Не думал[13], что в кровати, царицам вверенной,
Развалится какой-то присяжный поверенный…».
У Маяковского двусмысленно получилось. Это он так пытался извалять Александра Федоровича Керенского — премьера Временного правительства, коллегу Ильича. Вот ведь, совпадение: Керенский тоже был из Симбирска, учился с Володей в одной гимназии (видать, заразная гимназия была!), профессию приобрел аналогичную, карьеру делал похожую, только прожил почти до ста лет, оттого, что на троне не удержался.
Володя тоже хотел в царскую постель.
На кой хрен ему было молодость губить? Стесняться в обывательских радостях? Шакалить по эмиграциям? А, значит, характер у него такой. Непоседливый по маминой линии.
Про Ленина нам известно многое. Нас им перекормили. И вот что здорово: творцы «Ленинианы» так боготворили своего подопечного, что все его фокусы признавали за гениальность и навязывали нам в качестве подражательного образца.
Мы покупали за 5 копеек билет на утренний сеанс и наблюдали непорочными глазами, как милый наш равноапостольный Владимир Ильич «в Октябре» или «18 году» орет на конкурентов благим матом, хамит оппонентам, до оторопи унижает собственных товарищей.
Сейчас эти фильмы по телевизору показывать неудобно, стыдно за человечество. Вот и не показывают, стесняются. А зря. Ибо кадры эти — прекрасная иллюстрация ко второму постулату нашей Теории:
«Империи нужен Император. Жестокий, желательно сумасшедший малый, скорый на кровь».
Володя нам подошел идеально. После казни брата, крови (чужой) ему было не жаль.
Партию негодяев сколотить из любителей «общей работы», питающих отвращение к запаху пироксилина, в те годы было легко. Толпы партизан-теоретиков осаждали парижские и женевские кафе, проедая в безопасной Европе плоды труда угнетенных и подлежащих очередному освобождению народных масс. Тут нужно было только не потеряться, не запить, не загулять. Володя после Шушенского, куда угодил по глупости, за безответственную агитацию, как-то легко оказался за границей, — «бежал». Просто уехал в пальто и котелке. А чтобы не потеряться среди своих, слова не давал сказать участникам кухонных посиделок — еврейским бундовцам, социал-демократам, прочим собеседникам. На все их мысли у него находились контрмысли, на все слова — антислова. Он уверенно держал лидерство в своей группировке. А если туда забредал интеллектуал типа Мартова, разгонял группировку и собирал новую. Он четко следовал еще одному нашему правилу — поддерживал свой коэффициент партийной морали «на высоте». Соответственно и людишки вокруг него собирались опричные.
Стремительное явление Ильича в немецком пломбированном вагоне в самый разгар Февральской революции, истерический вопль с привокзального броневика ошеломили не только податливую массу, — тогда на любой крик «даешь!» возбужденные мужчины хватались за колья, а женщины давали буквально, — но и разношерстную, разнопартийную братию.
В Питере царила атмосфера победной суеты, наподобие нашей августовской эйфории 1991 года.
Эсэры, заслуженно считавшие себя главной революционной партией, делили портфели Временного правительства и места в Советах. Савинков заделался министром обороны! Но эсэры заигрались в демократию, запутались в бесконечных «извольте, господа, соизмерять представительство с действительным соотношением народных пристрастий» и прозевали наезд ульяновской бригады.
То, что сделал с ними Ленин, — пример гениального моделирования ситуации, беспредельной наглости, беззастенчивого предательства каких-либо «революционных идеалов», бессовестного пренебрежения к «действительным народным пристрастиям».
Чем объяснить феномен Ленина, вскочившего бумажным чертиком на башню российского броневика? Что такого принес он в в Россию, чего тут и без него не было? О! Он принес в разгульный Иерусалим главное, — мистическое облако чего-то непонятного, но большого. «Большевизм». Он и его второстепенная партия стали свежими персонажами нашего мыльного сериала. Вот и встретили мы его пальмовыми ветками, вот и ввезли в наш Санкт-Иерусалим на бронированном осле…
Кем был Ленин? Его подавали нам гением во всем.
Давайте отбросим школьную шелуху.
Ленин не был чемпионом по крикету и шахматам.
Он не был бездумным подвижником.
Он не был умильным любителем детей и страдальцем о бедах народных. Ему наплевать было на отдельно взятого человека.
Он и теоретиком был обычным, — почитайте его работы, и философом — просто никаким. Его «Философские тетради» — «самая проблемная работа», давшая пищу сотням диссертантов, на самом деле — «новое платье короля», детский лепет на уровне третьего курса провинциального университета.
А чего ж мы тогда с ним возимся?
А того, что Ленин действительно — гений.
Гений имперской интриги, великий строитель новой, невиданной партии и нового, неслыханного государства. Его интеллект не много уступал аналитическим способностям Троцкого, Каменева, Зиновьева и Бухарина. Зато второй сомножитель — «моральные» свойства — был безразмерен. Коэффициент получался огромный, всегда самый большой.
Эти лидерские качества Ильич эффективно использовал в повседневной работе. Свои собственные «стратегические» писания всерьез не воспринимал. Зато практика его была гибкой, молниеносной, неожиданной.
Вы считаете, надо воевать до победного конца? Пожалуйста, вот вам Брестский мир.
Вы надеетесь, что настала эра милосердия? Вы правы — «не мир принес я вам, но меч!».
Вы полагаете, что народные представители в Учредительном собрании (большинство за СР и КД) должны определить форму республиканского управления и назначить дату выборов? Извольте: посылаем анархиста Железнякова караулить Учредилку, чтоб не разбежалась и демократически расположилась в Петропавловке — пропорционально представительству. Самих эсэров изгоняем из правительства, уничтожаем, где поймаем.
Юркий, вездесущий Ленин просто измотал и растерзал защиту оппонентов, захватил врата и трон нашей Империи.
Он сумел сплотить партию. Насытить ее новыми выдвиженцами, алчущими постов и портфелей. Мобилизовал ВСЕ ошеломленное население на труд и подвиг. Принудительный труд и гибельный подвиг. Он по-татарски, физически уничтожил ВСЮ старую элиту — царскую и княжеские семьи, разбил в камни старую имперскую чиновную пирамиду, осколки ее растер в прах, разогнал служителей никчемных муз и гуманитарных наук — куда только делись эти толпы теоретиков? Растоптал церковь, расстрелял жрецов старых культов, — во имя культов новых — культа своей империи и культа своей личности…
Не верите? А вот:
1919 год. Белые чуть не под Москвой, весь юг у Деникина, Сибирь у Колчака, Чапаев картошку по столу двигает, а на «свободной» части Советской Республики уже готовятся пьедесталы под 29 (!) прижизненных памятников Ильичу работы скульптора Ивана Шадра. Называлась монументальная фигура — «Зовущий Вождь». Может и поныне где-то стоит.
Как дальше Ленин управился бы со страной, мы вполне можем догадаться. Он, развернувшись от артельности к НЭПу, так же резко крутанул бы хозяйственную рулетку обратно. Он провел бы индустриализацию и коллективизацию, раскулачивание и расказачивание, он бы «разгромил идейно и организационно» всех правых, левых, центровых и полусредних участников своего застолья.
Он бы все сделал правильно, как учит История.
Но не успел.
И невелика беда! Ибо оставил наш бездетный Ильич достойного наследника. Чуть ли не впервые за всю Историю России смена Вождя не повлекла смены курса, теории, практики, понятий.
Пришел новый человек — уникальный, немыслимый, геометрически верный, кристально четкий. Самый великий политический гений нашей страны, а если потягаться, — так и всего мира…
Извиняюсь, вы понимаете, что эту осанну я пою по нотам абстрактной российской государственности, а не от души наивной? Ну, тогда поехали дальше.
Вы, конечно, заметили, дорогие мои читатели, как нежно, по-братски, с симпатией относился я к Писцу и Историку. Писец всегда мне казался добрым малым, простодушным и наивным. Я прощал ему шалости с датами и униженную лесть перед негодными людьми. Я умилялся его мистицизму и русалочьим фантазиям. Я сочувствовал его тяжкому, беспросветному, неблагодарному и опасному труду.
Историка я глубоко уважал, преклонялся перед его дотошностью, трудолюбием, полезным буквоедством и даже умеренно учился у него.
Я не заметил за боями и походами, как оба они — и Историк, и Писец — превратились в опасную, ядовитую сволочь.
