Фасад монумента хотелось украсить лаконичной надписью, точно передающей смысл содержимого. Я склонялся к единственному слову: «УРОДЫ», и размышлял, каким размером и шрифтом его написать, уместен ли будет Times New Roman и не примитивен ли Arial Cyr…
Но Писец прервал мои измышления и доказал, что здание нужно строить деревянное, сосновое, без выкрутасов. Гранита в окрестностях нету, зато татарвы полно, и надо спешить…
Назначение здания предполагалось чисто литературным.
Мы с Писцом, пользуясь нашими творческими возможностями, хотели согнать в сруб всю нечисть земли Русской, всех ее оскорбителей и угнетателей, всех безумных правителей и мечтателей и накрепко запереть до суда. А я, памятуя пожары московские, не прочь был и запалить скорбный терем без проволочки.
В общем, мечтали мы с Писцом спасти нашу Родину от тысячелетней напасти…
Историк над нами издевался.
Откуда только взялись у седовласого академика ироничность и сатиризм! Где нахватался он несвойственных придворному воспитателю выражений и ненормативных оборотов? Он обзывал нас сосунками, свинопасами, чмошниками, лишенцами и фитоцефалами, уклонистами, оппортунистами, богоборцами, ревизионистами и копрофилами. Ну, и, естественно, — сукиными детьми!..
Цензурная мысль Историка сводилась к констатации бессмысленности очистительного труда…
Мы так намаялись за день, что не смогли вполне насладиться нашим творением в пламени заката. Призвав на службу пару зверовидных стрельцов, мы приставили их к срубу с наказом: «Всех впускать, никого не выпускать», и завалились спать, где стояли…
Утро нового дня пробудило нас шумом толпы и толчками в бок.
Это Историк бесцеремонно орудовал носком лакированного сапога.
Он был теперь в кожаной куртке и при оружии.
— Вставайте, падшие! — выкрикивал он, — вы первые, кто проснулся здесь!..
Мы огляделись.
Действительно, упокоиться на Лобном месте и восстать невредимо до нас никому не удавалось.
Однако, надивиться этому малому чуду мы не успели, ибо вокруг свершалось чудо великое!
Сруб наш сосновый за ночь таинственным образом превратился в красногранитный зиккурат. На крыше его нахально лыбились запланированные нами уроды Земли Русской. Тут были все «наши» — хромые и горбатые, грозные и темные, блаженные и кровавые, кроткие и удалые, тишайшие и безумные, меченые и калеченые. Они стояли спиной к блоку с прорезами и совсем не интересовались тем, что происходит внутри, они смотрели вниз, на площадь.
А по площади двигалась бесконечная людская очередь. Хвост ее терялся где-то в конце Арбата, а вся она медленно заползала в распахнутую, дымную дверь нашего страшного здания. На подходе люди восторженно впивались глазами в лица своих неуязвимых вождей, склоняли головы у гранитной двери, скользили меж двух стрельцов, исчезали за порогом зиккурата.
Никто не сопротивлялся всеобщему движению в тар-тарары, и назад не возвращался никто.
— Вот уроды! — обобщенно выдохнул Писец, хоть вывеску на фасаде уже успели заменить, — написано на ней было какое-то другое, тоже пятибуквенное слово.
Мы с Историком молчали.
Он — в удовлетворении, а я — в отчаянии от непротивления великого народа, бессильного перед горсткой негодяев, перед случайным несчастьем, перед страшным и необратимым временем.
Так и простояли мы, разинув рты, дотемна…
Мы вышли из Дикого Поля и уже прошли мимо белых мазанок и вербных плетней, когда тонкий серп огромной Луны взошел над Диканькой. Звезды высыпали чистые и частые. На горизонте разом издохли дымные отсветы нелепых и грешных городов, и звезды стали еще ярче, а воздух — чище, какими только и должны быть звезды и воздух над нашей землёй.
Дышалось легко, дорога стелилась белым полотном, и к полуночи мы вышли к Реке. Как оказались мы на том, высоком берегу, не помнит никто из нас.
Мы стояли на взгорье, обернувшись лицом к Полю, и первая русская улица поднималась от Реки к нашим ногам.
Писец вздрогнул и покосился вбок, — там, в лунной тени проступил силуэт человека в длинном плаще и с огромным крестом.
А Луна забиралась всё выше, выше; серп её на глазах оборачивался безобманной серебряной монетой. Это кончалось над нашей страной многовековое затмение.
Лунная дорожка легла на черную днепровскую воду и соединилась с покатой колеёй Боричева Взвоза. И тогда мы увидели, что по ней тянется длинная вереница серых точек, выходящих, как и мы, из Поля. Это были люди…
Куда-то делись истошные крики цикад, пространство вокруг наполнилось новыми звуками, и стал слышен шорох одежд, топот ног и копыт, скрип повозок, многоголосый ропот и музыка. И то ли всё Поле покрылось кострами, то ли это звёзды отражались в белом ковыльном зеркале.
Люди шли неспеша, но и быстро. Пройдя по воде, они поднимались в гору, приближались, расходились на четыре тропинки и скользили мимо каждого из нас.
Да, а кто это оказался с нами четвертым? Это здоровенный, бородатый мужик в плаще, отливающем лунной бронзой, оставил свое прежнее место и теперь тяжело и гулко дышал рядом с Писцом.
Я оглянулся, — крест его стоял одиноко…
А Луна застыла в днепровском зените, и вместе с ней остановилось само Время, — очень уж многое нужно было успеть в эту ночь. И всю ночь шли мимо нас четверых наши люди.
Не знаю, как другие, а я не узнавал никого из своих и был рад, что они просто есть.
Первым подошел ко мне старик в потертом пиджаке с орденом Славы и медалью «За отвагу».
Мы обнялись, и он спросил.
И я ответил ему.
Дед пошел дальше в гору, и спина его, освещенная Луной, медленно превращалась в яркую точку на фоне черного неба.
— Эге! Так вот отчего несметно звезд на небесах господних! — понял Писец у меня за спиной.
Я обернулся и увидел, что они с Историком тоже, каждый в свой черед, встречают людей из очереди, обмениваются с ними короткими фразами, а приставший к нашей компании богатырь обнимает двух пацанов, и плечи его трясутся.
Публика всё прибывала.
Шли стайки девушек в венках, брели монахи и слепые со странными инструментами, воины шагали бесконечной колонной, и все — без оружия.
Ехали красивые всадники в яркой одежде, и прекрасные дамы покачивались в каретах и носилках.
И еще, — огромные толпы простого, ничем не замечательного народа всю эту лунную ночь пробирались мимо нас.
И ни в ком из людей не было ни зла, ни алчности, ни гордости, ни униженности, ни сытой спеси, ни вожделения. Оставались только надежда и желание узнать.
И каждый спрашивал.
И каждому мы отвечали.
Вы знаете, что они спрашивали, потому что к третьим петухам и вы, дорогие мои читатели, тоже прошли своим чередом.
И вы тоже забыли о ваших болезнях и напастях, о безденежье и невзгодах, успехах и поражениях.
И вы тоже спросили.
Спросили то же, что и все:
«Ну, а дальше-то что?»…
Я не знаю, что ответил Святой Владимир своим убитым сыновьям и мёртвым девам села Берестова.
Я не расслышал, что ответил хмельной Писец своим истлевшим монахам, витязям и воеводам.
Я не понял, что ответил строгий Историк своим покойным государям — великим и малым князьям, царям и императорам.
Но я точно помню, что отвечал я вам, друзья мои:
— Дальше всё будет хорошо! — повторял я, — Всё будет хорошо, пока мы живы…
Новочеркасск, Россия, 11 марта 1998–2002 гг.
Урок чтения древнерусского текста
Давайте прочтем кусочек древнего текста, чтобы вступить в прямой контакт с нашим человеком, застрявшим во мгле веков, и почувствовать, что это за работа такая.
Вот берестяная грамота, клочок березовой коры, благополучно пролежавший в новгородских развалинах или сундуках чуть ли не тысячу лет. Читать нам будет легко, — я предварительно убрал с помощью графического редактора самые тяжкие трещины…
На первый взгляд — бессмысленные закорючки. Надо сказать, что древнерусская письменность, как и любая древняя письменность — это сплошные каракули, кляксы, помарки, исправления, вставки. К тому же и правил грамматических не было никаких. Кто что слышал, то и писал. Письмо было делом трудным и чрезвычайным, от нечего делать о чудных мгновеньях на бересте и пергаменте мечтать не решались. Вот и эта грамотка написана от большой беды…
Сначала спишем все буквы подряд, учитывая верхние вставки (мелкое «т», поставленное над омегой — это была такая самостоятельная буква «отъ», специально предназначенная для указания авторства; уничтожена указом Петра I в 1710 году) и подстрочные приписки (автор писал впопыхах и в скорби, поэтому дважды скомкал окончания слов, в слове «моиму» «у» вообще накарябано вверх ногами и слилось с буквой «с», подвешенной над второй строкой).
