раз ему представлялся разным. И потому Марк Твен непрерывно шутил. Разумеется, еще он шутил из-за непрерывной работы мысли, он был юмористом, но оставался философом. Так или иначе, но шутил в результате владения комплектом всего этого.
Шутил Марк Твен то зло, то грустно. Но всегда точно. Афористично. Философски шутил. Хватай, казалось бы, мысль писателя, учись, не поступай плохо.
Но переделать людей сложно. И даже невозможно. Не раз и не два писателю казалось, что и дурно поступать тоже можно, и совесть как-нибудь свыкнется. У многих ведь получается! Да, они ведут себя как поганцы – но ведь и ничего, свод небесный на них не падает. Да еще и общество считает их уважаемыми людьми.
«Когда я раздумываю над тем, сколько неприятных людей попало в рай, меня охватывает желание отказаться от благочестивой жизни».
И Марк Твен разбирается с этой проблемой нравственных мучений просто – наделяет беспринципными качествами своих персонажей. Вот им можно все, что он не может, не хочет, не имеет права позволить себе. Да и миссис Клеменс не разрешит.
«Нас воспитывали в правилах христианской религии, и потому мы рано научились ценить запретный плод».
Особенно красиво регулировал отношения с совестью знаменитый папаша Гекльберри Финна – беспардонная, наглая, пьяная морда. Вот у него всегда все было хорошо, он всегда все мог объяснить – как себе, так и окружающим! И ребеночка учил это делать.
Конечно, понятно, что так, как папаша Гека, себя вести нельзя. Но ведь это так удобно, так приятно.
«Каждый вечер, часов около десяти, я вылезал на берег у какой-нибудь деревушки и покупал центов на 10, на 15 муки, копченой грудинки или еще чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которой не сиделось на насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица, бери ее, потому что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудь другому, а доброе дело никогда не пропадает», – это такая у него была поговорка. Но я ни разу не видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.
Утром на рассвете я забирался на кукурузное поле и брал взаймы арбуз, или дыню, или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь. Папаша всегда говорил, что не грех брать взаймы, если собираешься отдать когда-нибудь; а от вдовы я слышал, что это то же воровство, только по-другому называется, и ни один порядочный человек так не станет делать. Джим сказал, что отчасти прав папаша, а отчасти вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудь два-три предмета из списка и никогда не брать их взаймы, – тогда, по его мнению, не грех будет заимствовать при случае все остальное. Мы обсуждали этот вопрос целую ночь напролет, плывя по реке, и все старались решить, от чего нам лучше отказаться: от дынь-канталуп, от арбузов или еще от чего-нибудь? Но к рассвету мы это благополучно уладили и решили отказаться от лесных яблок и финиковых слив. Прежде мы себя чувствовали как-то не совсем хорошо, а теперь нам стало куда легче. Я радовался, что так ловко вышло, потому эти лесные яблоки вообще никуда не годятся, а финиковые сливы поспеют еще не скоро – месяца через два, через три.
Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая просыпалась слишком рано утром или отправлялась на ночлег слишком поздно вечером. Вообще говоря, нам жилось очень неплохо…»
И как написано, как написано! Смешно, точно, грустно. И так, что зло берет. Ну что за книга, ну что за слова, ай да Твен!
Марк Твен много сделал для тех, кто не видит, не слышит, не ходит. Это тоже из разряда отношений с совестью – она зовет и ведет. Создавать комитеты, организовывать помощь.
Вот отрывок из писем, которые он приводит в своей автобиографии:
«…В штате Нью-Йорк проживают 6 тысяч зарегистрированных слепых и еще около тысячи по той или иной причине не зарегистрированных; и еще 300–400 слепых детей. Штат заботится только об этих последних. Он дает им книжное образование. Он обучает их чтению и письму. Он обеспечивает им пищу и кров. И, разумеется, обрекает их при этом на нищету, потому что не обеспечивает им возможность содержать самих себя. Отношение же штата к взрослым слепым, – а ему подражают законодательные органы большинства других штатов, – просто позорно. Взрослому слепому, не живущему в специальном приюте, приходится плохо. Если у него нет родственников, которые кормили бы его, он вынужден жить милостыней; и время от времени штат великодушно простирает к нему свою сострадательную руку – переносит его на остров Блекуэлл и оставляет там среди воров и проституток.
Однако в Массачусетсе, Пенсильвании и двух-трех других штатах уже несколько лет существуют общества вроде того, которое образовали мы. Они финансируются исключительно частными пожертвованиями, а их успехи и помощь, которую они оказывают, так прекрасны и замечательны, что их отчеты читаются как сказка. Уже почти доказано, что многое из того, чем занимаются зрячие, после соответствующей подготовки может стать доступным и для слепых, причем выполнять эту работу они будут ничуть не хуже тех, кто одарен зрением.
На вчерашнем собрании должна была присутствовать Эллен Келлер, но она больна: она слегла несколько недель тому назад, так как слишком переутомилась, напряженно работая на благо слепых, глухих и немых. Мне незачем входить в подробности, говоря об Эллен Келлер. Она равна Цезарю, Александру Македонскому, Наполеону, Гомеру, Шекспиру и всем остальным бессмертным. Через тысячу лет она будет столь же знаменита, как и сейчас.
Я хорошо помню тот первый раз, когда, к своей большой радости, познакомился с ней. Ей тогда было 14 лет. Лоуренс Хаттон пригласил ее к себе в воскресенье днем, чтобы познакомить с ней своих друзей; их было человек 15, мужчин и женщин. Я отправился туда с Генри Роджерсом. Все уже собрались, и некоторое время спустя в комнату вошла эта удивительная девочка в сопровождении своей не менее удивительной учительницы, мисс Сэлливан. Девочка что-то весело щебетала, хотя речь ее была несколько скованной и отрывистой. Ни к чему не прикасаясь, ничего, разумеется, не видя и не слыша, она, казалось, превосходно ощущала характер окружающей ее обстановки. Она сказала: «Ах, книги, книги! Так много-много книг! Как хорошо!»
Гостей по очереди подводили к ней и знакомили. Пожав руку каждому, она тотчас легко прикасалась пальцами к губам мисс Сэлливан, и та произносила вслух имя этого лица. Если имя было трудным, мисс Сэлливан не только произносила его вслух, но
