это ты брось, — не согласился Чонкин. — Ты, слышь, жену свою как хошь называй, хоть горшком, а меня зови по-прежнему, Ваней. Так вот я тебе к чему говорю. Письмишко надо составить к моему командиру, что я есть и как мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а я вообще-то буквы понимаю, а пишу плохо. В школе еще кой-как кумекал, а потом в колхозе и в армии все на лошади да на лошади — знай тяни вожжу то вправо, то влево, а грамоты там никакой и не нужно.
— А расписываться умеешь? — спросил Гладышев.
— Нет, это-то я могу. И читать и расписываться. Я, слышь, знаешь, как расписываюсь? Сперва пишу «И», потом «Ч», потом кружочек, и дальше все буква к букве, и в конце такую это черточку с вывертом, и на всю страницу от края до края. Понял?
— Понял, — сказал Гладышев. — А бумага, чернила у тебя есть?
— А как же, — сказал Иван. — Нюрка-то, она почтальоншей работает. Тоже работа, тебе скажу, не для каждого Голову надо большую иметь.
— Ну ладно, — наконец согласился Гладышев, — пошли к тебе, а то у меня там баба с дитем, будут мешать. А это дело серьезное, тут надо писать политически выдержанно.
Через час политически выдержанный документ был составлен. Выглядел он так:
Командиру батальона тов. Пахомову
от рядового красноармейца тов. Чонкина Ивана
РАПОРТ
Разрешите доложить, что за время Вашего отсутствия и моего присутствия на посту, а именно по охране боевой техники самолета, никаких происшествий не случилось, о чем сообщаю в письменном виде. А также разрешите, доложить, что, воспитанный в духе беззаветной преданности нашей Партии, Народу и лично Великому Гению тов. Сталину И. В., я готов и в дальнейшем беспрекословно служить по защите нашей Социалистической Родины и охране ее Границ, для чего прошу выдать мне сухой паек на неопределенное время, а также недополученный мною комплект обмундирования.
В моей просьбе прошу не отказать.
К сему остаюсь…
— Складно, — одобрил Чонкин сочинение Гладышева и поставил свою подпись, как обещал, через всю страницу.
Гладышев написал еще и адрес на приготовленном Чонкиным конверте без марки и ушел довольный.
Чонкин положил конверт на стол, взял растянутую на пяльцах салфетку и сел к окошку. За окном было уже не так жарко, солнце клонилось к закату. Скоро должна была прийти Нюра, кабан Борька поджидал ее уже на бугре за деревней.
Привязав лошадь к Нюриной калитке, председатель Голубев поднялся на крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полное присутствие духа, скорее наоборот, он входил в Нюрин дом, испытывая примерно такое волнение, как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дороге решил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого своего решения.
Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Чонкин при его появлении испуганно и растерянно шарил глазами по комнате, ища, куда бы сунуть пяльцы.
— Рукоделием занимаетесь? — спросил председатель вежливо, но подозрительно.
— Чем бы ни заниматься, лишь бы не заниматься, — сказал Чонкин и бросил пяльцы на лавку.
— Это верно, — сказал председатель, топчась у дверей и не зная, как продолжить разговор. — Так, так, — сказал он.
— Так, не так, перетакивать не будем, — пошутил в ответ Чонкин.
«Все вокруг да около, уводит в сторону», — отметил про себя председатель и решил пощупать собеседника с другого конца, затронуть вопросы внешней политики.
— В газетах пишут, — осторожно сказал он, подходя ближе к столу, — немцы обратно Лондон бомбили.
— В газетах чего не напишут, — уклонился Чонкин от прямого ответа.
— Как же так, — схитрил Голубев. — В наших газетах чего зря не напишут.
— А вы по какому делу? — спросил Чонкин, чувствуя какой-то подвох.
— А ни по какому, — беспечно сказал председатель. — Просто зашел посмотреть, как живете. Донесение пишете, — спросил он, заметив на столе конверт с воинским адресом.
— Да так, пишу что ни попади.
«До чего же умный человек! — мысленно восхитился председатель. — И с этой стороны к нему подойдешь, и с другой, а он все равно ответит так, что ничего не поймешь. Небось высшее образование имеет. А может, и по-французски понимает».
— Кес кесе, — сказал он неожиданно для самого себя единственные французские слова, которые были ему известны.
— Чего? — Чонкин вскинул на него испуганные глаза и замигал покрасневшими веками.
— Кес кесе, — упрямо повторил председатель.
— Ты чего это, чего? Чего говоришь-то? — забеспокоился Чонкин и в волнении заходил по комнате. — Ты, слышь, это брось такие слова говорить. Ты говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с бухты-барахты.
— Я и вижу, не с бухты-барахты, — решил наступать председатель. — Установили тут наблюдение. Дураки-то. думаете, не поймут. А дураки нынче тоже умные стали. Мы все понимаем. Может, у нас чего и не так, да не хуже, чем у других. Возьмите хоть «Ворошилова», хоть «Заветы Ильича» — везде одна и та же картина. А то, что прошлый год сеяли по мерзлой земле,
