— Ну да… а эти?
— Протрутся о стремена.
— Эти ничего.
— Как ходить на таком каблуке? Зачем он вообще?
— Чтобы выше быть… ну да ладно. Эй, лавочник, что ты мне за дрянь подсовываешь? Шито гнилой ниткой! А эти соплями клеены?! У них же подошва отвалится через три шага!
— Я знаю, что нужно достопочтенной варварке. — Поклонился лавочник, глядя, однако, с некоторой неприязнью. — Вот эти, из толстой вареной кожи, прошитые ниткой из каната корабля, побывавшего в Аду, закаленные смолой. Подошва толстая, не боится камней дорог…
Хмель повертел сапоги, сшитые на женскую ногу, явно уже ношеные.
— Сколько?
— Две монеты.
— Сколько?!
— Очень редкий товар. — Не уступал лавочник.
— Подержаный!
— За новые я попросил бы пять.
— Откуда они? — Вмешалась Рут.
— Мне их продала воительница. — Пожал плечами лавочник. — Она очень нуждалась в деньгах. Я обновил их как мог, вычистил, заменил шнурки. Две монеты.
Рут придирчиво повертела сапоги. Они были и впрямь хороши, даже руке приятно.
— Меряй. — Распорядился Хмель.
Дикарка запрыгнула прямо на прилавок и взялась за сапог.
— Погоди. Дай еще носки. — Обратился Хмель к лавочнику. — Да не шерстяные, дурень, у нее же враз нога сопреет! Давай тканые.
Рут зашнуровала сапог, обхвативший икру как ласковая ладонь, вытянула носок. Хмель с одобрением наблюдал за ней.
— Часто про них спрашивают? — Спросил он как будто между делом.
— Нечасто. — Признался лавочник. — Воительницы мимо нас проезжают редко…
И осекся, сообразив, что хитрый покупатель его поймал.
— То есть, спросом не пользуются. — Невинно заключил Хмель. — Кроме того, они женские, а здешние бабы больше носят вот такое.
Он показал на разукрашенные и расшитые цветной ниткой низкие сапожки на каблуках, которые крестьянки надевали по праздникам, и на совсем уж маленькие и кричащие туфельки, которые носили придорожные девки, торгующие собой.
— Размер тоже редкий, у здешних нога шире, а эта узкая. И стоят дорого, мало у кого наберется две монеты. — Гнул свое Хмель.
— Сколько вы хотите? — Несчастным голосом спросил лавочник и вправду замучившийся с этими сапогами.
— Дадим две монеты. — Хмель подмигнул удивленной Рут. — Но в придачу нужно еще вот что…
Придорожня была битком набита народом.
— Это еще что? — Удивилась Рут, прижимая к груди драгоценные сапоги, которые отказалась носить прежде чем как следует вымоет ноги. — День, почему крестьяне не на работе?
— Праздник же! — Пояснила придорожная девка.
— Какой это? — Завел глаза к потолку Хмель, успевший подзабыть крестьянские праздники.
— День, в который Тринидад убил нашего лорда.
— За такое дело надо выпить. — Решил Хмель, проталкиваясь к столику, за которым спали двое уже налившихся мужика. — И обновы обмоем заодно.
— И поедим. — Добавила Рут, освобождая себе стул.
Мужики не возражали, они только крепче обнялись под столом и принялись негромко похрапывать.
— Сидра. — Велел Хмель. — Из недозрелых яблок, самого лучшего. Гулять так гулять.
Пока они ждали, когда им принесут еду, Рут вкратце пересказала, как встретилась с Гарретом, как выхаживала его, про его превращения, про то, как встретила Хмеля, а сама мучительно пыталась вспомнить эту деревеньку, где она, оказывается, убила лорда. Убитых лордов вспоминать было бесполезно, Тринидад давно потеряла им счет. И деревню эту она тоже не помнила, хотя за прошедшее время все могло измениться. Здесь были руины замка, как теперь по всей стране, наверняка с убиенцами, но лезть туда и выяснять, какие именно боевые действия проходили в этой местности, у варварки не было ни малейшего желания.
Сидр им подали отменный, чуть кислый, вроде не очень крепкий, но от него сразу приятно закружилась голова, и все вокруг окрасилось золотистым цветом. Рут расслабленно прислонилась к спинке высокого стула и оглянулась вокруг, довольная жизнью и новыми сапогами, в придачу к которым оборотистый Хмель вытряс из лавочника четыре пары тонкой работы носков, новый пояс с золотым тиснением, две пары перчаток и теплую куртку «на будущие холода».
— Сильно не налегай на питье. — Предупредил он. — На голодный желудок голову сносит только так.
Принесли мелко рубленное мясо в подливке, приготовленное с луком и сладким перцем. Рут запустила в него пальцы, рот тут же наполнился слюной.
— Вкусно!
— Конечно! — Отозвался Хмель с такой гордостью, будто сам готовил. — Эх, кто бы спел еще! Люблю, когда хорошо поют под сидр или пиво, душа радуется!
— Можно и так. — Согласился его сосед. — Играть умеешь?
Он показал на висящую на стене старую гитару.
— Я и петь умею. — Похвастался Хмель. — Давай ее сюда.
Рут страдальчески приподняла брови, зная по опыту обыкновение мужчин заблуждаться насчет погибшего в них менестреля. Старый Хольт, когда напивался, начинал завывать сиплым голосом такие скабрезности, что послушать его собиралась вся младшая половина варварского войска, а уж если ему начинал подпевать сам Дон Тринидад, то подтягивалась и взрослая, которая потом расходилась по палаткам и претворяла сюжеты песен в жизнь. Молодой Хольт слагал песни и читал ей стихи старых лордов, но сам не пел никогда. Хмель, между тем, подкрутил гитарные колки, побряцал струнами, подмигнул приготовившейся ко всему Рут и неожиданно начал очень приятным голосом:
Я когда-то был псом и на волка похож не слишком,
Но нарушил собачий закон и теперь мне крышка.
Мутный свет облаков, злое солнце над лесом встало,
И теперь я среди волков, я один из стаи…
— Эх подстрелят меня! — Подтянул его сосед, до этого одобрительно слушавший.
— Да потащат по снегу волоком. — Согласился Хмель, ловко перебегая пальцами по струнам. — Но до этого дня…
— Я побуду немного волко-о-ом! — Подтянула уже вся придорожня.
Это вы научили меня выживать,
Гнать лося по лесам, голосить на луну,
И теперь, когда некуда больше бежать,
Я вам… объявляю войну!
Рут знала эту песню, ее часто пели наемники, но родилась она не от них. Хольт говорил, что это песня лордского сына, чьего отца убили, а дом разрушили. Когда он отомстил обидчикам, лорды объявили его вне закона, и он ушел в Шервудский лес, и грабил там своих бывших друзей-лордов, делясь добычей с такими же, как он, оборванцами. «А я думала, это про тебя» — Сказала ему Тринидад.
— Я когда-то был псом благородным с гербом на флаге! — Вдруг подтянул новый голос, разом перекрывший все другие, красивый и сильные, но изрядно пьяный. — Но собачий закон охраняют всегда дворняги.
— И теперь я в бегах, в пене, в мыле, в крови в азарте! — Продолжал ничего не заметивший Хмель. — Волчий бог в облаках намечает мой путь по карте!
— Ну а мне бы волчат! — Жалобно подтянула придорожная девка. — Да забиться в нору, где сухо.
— Только от палача… — вздохнули-всхлипнули струны, — перегаром несет да луком!
Второй припев Рут допела, стуча кружкой по столу в такт, пользуясь царившим шумом и тем, что ее фальшивого пения все равно никто не услышит. На гитаре лопнула струна, потом вторая, придорожня захохотала и наперебой стала предлагать Хмелю выпить, девки засновали возле столика чаще. Он отложил гитару, крайне довольный собой.
— Очень хорошо. — Похвалила его Рут. — А про ведьму и осла знаешь?
— Знаю. Да только это же женщине надо петь. — Невнятно сказал Хмель, обсасывая заболевшие с непривычки пальцы. — Эта песня, про лорда и варваров, да? Я раньше не знал…
— Да кто его знает. — Рут допила сидр. — Может так, а может, про крестьянина и наемников. Все песни каждый слышит по-своему.
Они расплатились и вышли, провожаемые криками сожаления и обещаниями назавтра достать новую гитару. Хмель украдкой обернулся и поймал призывный взгляд придорожной девки, мелькнувшей у двери пышной юбкой, и подумал, что надо будет сюда вернуться, как станет светать. Кони мирно ждали их, хрупая овсом, Хмель и им тоже решил устроить праздник на сдачу, полученную за демонскую шкуру. Конь Рут поднял голову и всхрапнул, темная тень метнулась вдоль стены, варварка перехватила занесенную руку с ножом и с силой ударила нападавшего ногой в живот. Тот согнулся пополам, упал, и его вырвало. Хмель мигом достал веревку и скрутил ему руки, зверски вывернув их, и привязал к коновязи. Рут узнала парня с красивым голосом из придорожни.
— Эй, ты кто такой? — Хмель побил пьяного по щекам. — Тебя Моррек послал? Или ты нас грабить решил?
— Погоди, так дело не пойдет. — Решила Рут, глядя в совершенно невменяемые глаза нападавшего. — Он же пьяный в грязь.
— Куда пьяный? А у нас говорят — в говно.
