— Миша Бунчик из двадцать третьей.
— Бунчик!.. Ты же сам говорил, что он трус и подлиза... Зачем ты его пустил?
— Видишь ли, у него теща...
— Как? Он пришел с тещей?
— Да нет же, один, вызвать машину для тещи, ну, а из дома не может, потому что сблокирован с Погарским. Он скоро уйдет... Пожалеем старуху.
Машину дали в двенадцать часов, в половине первого мы сели завтракать.
— Знаешь, милый, — сказала Катя, — никогда не думала, что индивидуальный телефон такое бедствие. Теперь к нам будут беспрерывно шлепать твои альфа-бета-гаммовцы. Сколько их?
— Триста пятьдесят единиц, но в нашем доме живут шестьдесят.
— И все сблокированы?
— Все, кроме нашего бывшего напарника Андрея Семеновича. Но не будут же они все...
— Милый, ты идеалист, — улыбнулась Катя улыбкой Джоконды.
Следующие два дня, понедельник и вторник, мы прожили спокойно. Я торжествовал. Катя по-прежнему загадочно улыбалась.
В среду вечером явился старший бухгалтер Ковригин, прямой и важный, как шпрехшталмейстер в цирке. Он говорил так, будто рубил воздух резкими ударами хлыста.
— Извините. Врываюсь не вовремя, — звучал на всю квартиру его жирный голос. — Обстоятельства вынуждают. Спарен с программистом Мясоедовым.
— Кажется, это милый молодой человек? — неосторожно сказала Катя.
— Видимость, — просвистел голос-хлыст. — Скотина с дипломом. Невоспитанное животное. Уходя, снимает трубку. Болтает часами. Вам не понять. Вы себе сделали отдельный телефон.
Покраснев так, словно я совершил что-то неприличное, я поспешно предложил:
— Пожалуйста, звоните.
Гордый и обиженный Ковригин уселся у телефона. Поговорив минут двадцать, он удалился с таким видом, будто доставил нам огромное удовольствие.
— Унд зо вайтер, — сказала Катя, когда за Ковригиным захлопнулась дверь.
— Как? — не понял я.
— И так далее, — перевела она. — Надо знать немецкий.
На следующий день, в четверг, в то же самое время (удивительное совпадение), пришел Мясоедов. Это был обаятельный молодой человек, наделенный чувством юмора и актерскими способностями. Минут сорок пять он смешно рассказывал о своем напыщенном телефонном соседе, забавно изображал его походку, манеру говорить, важность жестов.
Дав нам концерт, Мясоедов попросил разрешения позвонить двоюродной тете и, как это ни странно, подобно Погарскому, называл ее «лапушкой», «кисонькой», и «розанчиком».
В пятницу мы сбежали в кино на старый фильм, в субботу— на спектакль, хуже которого трудно себе представить. Нам было все равно, лишь бы спастись от телефонных печенегов.
В воскресенье к завтраку явилось семейство Черногруд: мама, папа и мальчик Митенька, на голову выше папы.
Они по очереди говорили с учительницей, поставившей Митеньке тройку.
— Нет, этого быть не может, — журчала в телефон мама, — у нас в роду все математики. Я сама подсчитываю расходы даже без бумажки... Дмитрий весь в меня.
Папа под вкрадчивый шепот мамы говорил:
— Извините... Но вы, должно быть, не знаете моего положения, моих связей...
— Мария Кирилловна, я буду учиться только на пятерки, — лживо обещал Митенька.
К вечеру приковыляла восьмидесятилетняя Ариадна Павловна. Задыхаясь, она ругала своего телефонного напарника Симкина, лишившего ее духовного общения с окружающим миром: она даже не может узнать, живы ли ее гимназические подруги.
Подруг у Ариадны Павловны оказалась целая рота, темы для бесед были неисчерпаемы, и сеанс духовного общения закончился около двенадцати ночи.
На следующей неделе мы прибегали к разным хитростям: ходили в гости, в театр, а когда сидели дома, плотно зашторивали окна и не отвечали на звонки в дверь.
Так мы держались до пятницы. Вечером, около десяти часов, раздался осторожный звонок. Мы не реагировали. Звонок повторился. Мы были стойки. На четвертый раз я сдался, подошел к двери и спросил волчьим голосом:
— Кто там?
— Анатолий Николаевич, это я, Кисельников, — продребезжал старческий голос.
— Заходите, пожалуйста, Андрей Семенович, — обрадовался я, отворяя дверь.
Мой бывший напарник очень изменился, похудел и постарел лет на десять.
Старательно вытирая ноги, он пробормотал:
— Извините... Я на минутку... Если можно, позвонить по телефону...
— Позвольте, а ваш? ..
— Нет у меня телефона, — слабо махнул рукой Кисельников. — Полдома ходят теперь звонить... Ах, Анатолий Николаевич, что вы наделали, зачем разблокировали наши телефоны!.. — и в бирюзовых выцветших глазах Андрея Семеновича появились слезы.
Я посмотрел на часы. Было восемнадцать сорок. Через двадцать минут начнется матч века «Гладиатор» — «Свенсон», пора включать телевизор, который самоотверженно трудится у нас четвертый год.
Твердый голос Кати взнуздал меня:
— Толя, пойди в магазин и купи кефиру. Ребенку это необходимо.
Ребенком был наш Витя: рост — сто восемьдесят три, вес — восемьдесят пять.
— Катя, сейчас по телевизору «Гладиатор», — сказал я. — Может быть, попозже...
— Всякий муж знает, что продуктовые точки закрываются в семь, — популярно объяснила Катя.
Магазин «Молоко» был набит, как метро в часы пик. Двигаясь вместе с очередью, я тревожно смотрел на минутную стрелку часов, приближавшуюся к семи.
— Гражданин, чего вам? — спросила меня продавщица.
— Бутылку кефиру, — почему-то стыдливо сказал я.
— Может, еще ветчинки?.. Вообще-то у нас не бывает. А сегодня для плана выкинули. Здесь по двести грамм.
— Давайте.
И она написала на пакетике «74 коп.».
— Что брали? — спросила кассирша, не глядя на продукты.
— Кефир и сто граммов ветчины, — сказал я.
До сих пор не могу понять, почему я сказал сто граммов вместо двухсот. Может быть, я назвал цифру, более привычную мне.
Дома, положив продукты в холодильник, прокричав: «Катя, я купил еще сто граммов ветчины», я бросился в спальню и включил телевизор. Люди «Свенсона» носились по полю, как мустанги, наши ребята бегали трусцой. Комментатор, сохраняя железное спокойствие, объяснял это техническим маневром тренера.
В столовой прозвучал голос Кати:
— Толя, иди сюда!
Голос был непререкаем, и я не мог ослушаться.
— Катя, — взмолился я, входя в столовую. — Разве нельзя было немного подождать?
— Что ты купил, Анатолий? — выговаривая каждую букву, спросила она.
— Кефир для нашего малютки и сто граммов ветчины для тебя. Ты ведь любишь...
— Сто грамм? А почему на пакете написано «74 коп.»?
— Может быть, она подорожала?
— Подорожала? — возмутилась Катя. — Слава богу, мы живем не в Англии или ФРГ.
— Да, конечно, — пробормотал я, стыдясь своей политической неграмотности. — Но как же это случилось?
Катя недоуменно смотрела на меня. Мучительно перебрав в памяти все, что произошло со мной в магазине, я закричал:
— Катя, это ужасно! Я по ошибке сказал «сто граммов», а кассирша не поглядела и выбила чек, получив с меня вместо семидесяти четырех тридцать семь копеек.
— Милый, — улыбнулась Катя, — вот к чему приводит твоя рассеянность.
— Это не рассеянность!.. Это преступление!.. Сейчас же побегу туда.
— Сейчас поздно. Магазин закрыт. Пойдешь завтра.
— Нет! Только сейчас! Может, она подсчитывает кассу. Может быть, там ревизия. Ее могут лишить премии, отдать под суд.
— Глупенький! Тридцать семь копеек не деньги. В конце концов, она уплатит за тебя из своих.
— Из своих!.. Считаешь меня бесчестным человеком? Ни за что!
И, не обращая внимания на руководящие жесты жены, я выскочил на улицу.
Катя, как всегда, оказалась права. Магазин был тих и безлюден и казался мне стадионом, где только что кончилась жаркая игра. Постояв у чисто вымытых витрин, посмотрев на стройные ряды кефирных бутылок в зеленых, как у пограничников, шапочках, я поплелся домой.
Увидев мое потерянное лицо, Катя обеспокоилась:
— Что с тобой?
— Все погибло. Магазин закрыт. Ее нет.
— Подумаешь, какая чепуха! Ну можно ли так трагически относиться к подобным глупостям? Не понимаю, откуда это у тебя?
— Не знаю, — сказал я. — Пожалуй, это чисто семейное. Дед мой жил в маленьком городе. Как-то, возвращаясь домой, он нашел в пыли старую подкову. Бабка сказала, что это к счастью и надо прибить ее к порогу. «Нет, — сердито сморщился дед, — я не могу присвоить чужую собственность». На другой день он дал объявление в газету и начал ждать. Прошла неделя, вторая, никто не явился. Тогда дед стал обходить хозяев конных дворов. Все отказывались и обзывали деда жеребячьими словами. До конца жизни дед мучился с этой подковой, повторяя: «Есть же кто-то на свете, кто считает меня вором!» Двоюродная сестра, племянница моего отца, взяла почитать увлекательную книгу у подруги. Та, забыв об этом, уехала с мужем-майором. Сестра расстроилась, немедленно написала подруге, можно ли ей выслать по почте редкую книгу и не пропадет ли она в дороге. Подруга в это время отбыла со своим майором в другой гарнизон. Много лет продолжалась эта история, сестра высохла, поседела, не вышла замуж, но все-таки вернула книгу. Дядя со стороны матери...
