— Довольно, — остановила меня Катя. — Я всегда знала, что ваша семья со странностями. Возьми себя в руки, иди посмотри своего «Гладиатора». Кажется, он забил мяч.
— Плевал я на «Гладиатора»! — кощунственно закричал я. — Плевал на футбол!..
— Толик!— ужаснулась Катя. — Ты плюешь на футбол, ты болен! Это что-то мозговое.
— Я здоров! — кричал я. — Здоров, но я хочу быть честным человеком.
— Это болезнь, болезнь, — повторила Катя.
Температура у меня оказалась всего тридцать шесть и восемь, но Катя напоила меня чаем с малиновым вареньем, уложила спать и дала снотворное.
Утром на работе никто не узнавал меня. Желтый, с изжеванным лицом, я уселся за стол, стремясь делом отвлечься от мрачных мыслей.
Чуткие сослуживцы расспрашивали меня:
— Что с вами, Анатолий Николаевич?
— Не больны ли вы?
— Похоже на корь во взрослом возрасте.
Сначала я отмалчивался, но грех требовал покаяния, и я рассказал всю правду нашему здоровому коллективу. Завязалась дискуссия.
— Ветчина! — плотоядно вздрогнула конструктор Мария Адамовна. — Это просто чудо! Почему вы не позвонили мне из магазина?
Я промолчал, а Мария Адамовна, прошипев: «Эгоист-индивидуалист», гордо подняла голову, показывая свою хорошо сохранившуюся предпенсионную шею.
— Крепко ты обдул старуху, — засмеялся Погарский. — На тридцать семь копеек!
— Дело не в копейках, а в морали, — сказал я.
Аркадий Павлович растянул губы в иронической улыбке:
— Мораль, котик, слово иностранное, на наш язык переводится с трудом.
Бухгалтер Павликов просил меня не беспокоиться, потому что тридцать семь копеек, так сказать, неучитываемая сумма.
— Каждой копейке в хозяйстве место, — наставительно сказала уборщица тетя Даша.
С трудом высидев рабочий день, я отправился в магазин «Молоко». На месте вчерашней кассирши сидела девушка со старательно непричесанными волосами.
— Извините, — сказал я. — Мне бы нужно ту, которая вчера здесь сидела.
— У ей отгул на три дня, — ответила принципиальная противница расчески и ножниц.
— Но мне нужно, совершенно необходимо... Дело сугубо личное.
С любопытством оценивая мой рост и ширину плеч, лохматое существо сказало воркующим голосом:
— По личному?
— Ну да... Видите ли, вчера я совершенно случайно недоплатил тридцать семь копеек и хотел бы вернуть...
— Не отрывайте меня, — сказала кассирша голосом бывшей трамвайной кондукторши.
— Но я должен, непременно должен…
— Идите к заведующей, третья дверь налево.
Заведующая оказалась молодой свежевыкрашенной женщиной. Против нее сидел маленький важный человечек.
— Можно? — входя в комнату, спросил я.
— Пожалуйста, если коротко, — сказала заведующая. — У меня товарищ из торга.
Я как можно короче изложил свой несчастный случай. Заведующая улыбнулась тридцатью двумя идеальными зубами.
— Это ошибка. Этого не могло быть. Во-первых, у нас образцовый магазин. Работники наши никогда не просчитываются. Во-вторых, мы не торгуем ветчиной. Это не наш профиль.
И она посмотрела на меня такими же чистыми глазами, какие были у моего деда.
— Не наш профиль, — еле слышно выговорил важный маленький человек.
— Но я сам покупал здесь, — настаивал я.
Заведующая открыла рот, и теперь мне почему-то показалось, что у нее не тридцать два, а по крайней мере сорок четыре зуба.
— Извините, — сказала она, — у вас плохая память, должно быть, ранний склероз. Мы не торгуем мясными изделиями.
Важный маленький человек из торга беззвучно пошевелил губами, и это шевеление было особенно грозным.
Когда я вернулся домой, не было еще ни Кати, ни Вити. Я лег на диван и в прострации включил радио. Передавали научную передачу. Сначала я не слушал ее, потом заинтересовался. Рассказывали о наследственности. Я узнал, что гены передаются из поколения в поколение и настанет время, когда наука будет управлять генами, сохраняя только те, которые полезны обществу.
Настроение мое улучшилось. «Наука развивается быстро, — подумал я, — и может быть, я доживу до тех дней, когда редкий ген моего деда станет широко распространенным и социально полезным».
— Толя, мы идем в театр! — мажорно воскликнула Катя. — Догадайся, в какой?
— Конечно, в «Старейший», — наивно ответил я.
Тонкая морщинка расколола чистый и гладкий, как лед в Лужниках, лоб моей жены.
— В «Старейший»?! Это же сундук с нафталином! Мы пойдем в «Гастрольно-экспериментальный». Фейерверк новаторства!.. Все сходят с ума. Билетов буквально не достать. Но я нашла ход. Сейчас ты поедешь в главную кассу. Вот записка. — И она прочла вслух: — «Главная касса, обратиться к Марии Семеновне, сказать, что от Бурундуковой. Два билета на семнадцатое». Понял?
— Слушаюсь! — голосом старшины-сверхсрочника отчеканил я.
Когда я приехал, главная касса была закрыта на обед. Я обрадовался: «Хорошо, что не на ремонт», — и свернул в одну из боковых улиц, по сторонам которой стояли дома, не представлявшие никакой архитектурной ценности. «Стоп», — остановился я подле самого унылого из них. Это же наш каменный шалаш, где мы жили с Катей двадцать лет назад.
Тогда все наше имущество состояло из матраса и обеденного стола. В новоселье друзья подарили нам шесть стульев, Катина мама — платье из синего шелка с белыми горошинами. Катя была тоненькая, и все называли ее «принцесса на горошинах». В этом платье она часто ходила со мной в «Старейший театр», в те времена она не называла его сундуком с нафталином.
Оглянувшись кругом, я увидел у входа во двор ларек. Очереди не было, и я купил килограмм мандаринов. Вот обрадуется Катя! Она не считает меня способным на такой самостоятельный поступок.
Осторожно лавируя между прохожими, я поспешил в главную кассу. Все окна с кассиршами были освещены, и перед ними стояли любители искусства с тревожными лицами пассажиров, боящихся опоздать на поезд.
Я был спокоен. В нагрудном кармане пиджака лежала Катина записка.
Прижав левой рукой к груди кулек с мандаринами, я запустил пальцы правой в наружный карман пиджака. Записки не было. Катастрофа! Электрический ток пронзил меня с головы до ног.
«Помни, что ты мужчина и давний член профсоюза», — успокаивал я себя, приступая к тщательному осмотру одежды. Сначала я вывернул три кармана пальто, потом, положив его на подоконник, принялся за осмотр костюма. Никогда не предполагал, что это такая сложная форма одежды. Пиджак — пять карманов, жилет — четыре, брюки — три. Кроме бумажника в карманах были очень странные предметы: очешник без очков, груда использованных автобусных билетов, нож для консервов, билет общества «Зеленый друг», фотография школьного выпуска, где наш учитель был в два раза моложе, чем я сейчас. Записка отсутствовала. В отчаянии я осмотрел даже шляпу.
Наверное, я потерял записку, когда покупал мандарины. Как же теперь поступить?
Взяв себя в руки, я быстро засунул в карманы все вещи, надел пальто и шляпу.
Самое страшное, что я не помнил, к кому и от кого должен был обратиться. Я смотрел на женские лица в кассах, стараясь угадать, которая из них она.
Беспомощно крутясь по залу, я вдруг увидел на одной из дверей надпись: «Посторонним вход воспрещен». Меня озарило. Здесь! В этой таинственной комнате должно сидеть значительное лицо. Она, та самая!.. Но как ее зовут?.. Кажется, какое-то пушкинское имя... Что делать? Рискну! Отступать некуда.
Толкнув дверь с грозной надписью, я вошел в таинственную комнату. Стены ее были увешаны красочными афишами. За тремя столами сидели девушки, стройные, как газели, за четвертым — пышнотелая женщина, похожая на памятник Екатерины II. Сходство дополнялось тем, что ее окружали мужчины, вальяжные, как екатерининские вельможи.
Войдя в комнату, я снял шляпу, поклонился, и тут же кулек с мандаринами выскользнул из моей руки. Оранжевые аккуратные мячики разбежались по комнате. Я бросился за ними в погоню, то запинаясь о ножки столов, то невольно хватаясь за стройные ножки газелей. Газели хихикали, а пышнотелая начальница ничего не замечала, занятая представительными мужчинами.
Когда я собрал мандарины и уложил их в кулек, у стола билетной кассирши остался один клиент. Улыбаясь, как кандидат в президенты США, он протянул ей коробку, завернутую в бумагу.
— Прошу, от лица нашего мужского коллектива.
— Ну что вы, зачем? — фальшиво улыбнулась она, но взяла коробку и протянула несостоявшемуся президенту билеты. Он заплатил величественной даме деньги, поцеловал ей руку и ушел.
Настала моя очередь. Я приблизился к столу, улыбаясь улыбкой передового труженика с доски Почета.
— Прошу, от лица нашего местного комитета, — сказал я и протянул два вывалянных в пыли мандарина.
— Что это? — брезгливо вздрогнула пышнотелая дама.
— От лица мужской части нашего месткома, — совсем запутавшись, сказал я и великодушно положил еще два мандарина.
