Однажды известный писатель Бенжамен Констан[84] ехал в почтовой карете. Речь шла об одном из его сочинений, которое пассажиры критиковали очень строго; подражая журналистам. В числе пассажиров был господин N, который счел нужным вступиться за книгу, и вступился горячо, тем больше, что не читал ее. Один из его дорожных товарищей заметил ему, что он спорит слишком запальчиво. «Да иначе и быть не может, – отвечал он. – Когда говорят об ваших отсутствующих друзьях, надобно заступиться за них». «А! так вы знакомы с Б*?» – «Еще бы! это мой душевный приятель, он меня каждую неделю приглашаете к себе на завтрак». Б*, ошеломленный нахальством N, оборачивается и протирает глава, чтоб увериться, что он не обманулся и никогда не видал своего задушевного приятеля. «Я всегда был так хорошо принят у моего друга Бенжамеиа Констана, что нельзя будет не счесть черной неблагодарностью, если я не позабочусь отплатить ему обедом у Вефура, как только получу доход с имения». Карета остановилась у гостиницы в Фонтенебло. Пассажиры вышли. Бенжамен Констан подходит к своему задушевному другу и говорит ему: «Вы намерены дать обед вашему другу Бенжамену Констану. Пользуйтесь случаем. Все равно где бы вы его не угостили». – «Не понимаю вас». – «Поймете сию минуту. Я Бенджамен Констан, и если вы хотите убедиться, то вот моя карточка». Пассажиры чуть не померли от смеху. N. смутился, но скоро поправился и сказал «Я в восторге от этого происшествия, потому что оно меня сближает с вами. Сделайте мне честь, примите приглашение на скудный обед в здешней гостинице Оригинальность приглашения заставила принять его, но с условием, чтоб каждый платил за себя. Несмотря на то, когда принесли счет, N. непременно хотел заплатить за весь обед и занял у Бенжамена Констана двенадцать франков, потому что, как говорит, не получил еще своего годового дохода.
* * *
Известен прием, который оказывал Вольтер иностранцам, приезжавшим навещать его в Фернейском замке. Некий вновь прибывший к нему господин, польщенный приемом, дал понять, что он намеревался провести недель шесть в этом убежище, которое он находил восхитительным. «Милостивый государь, – сказал ему, смеясь, хозяин, – я вижу, что вы не желаете походить на Дон-Кихота: тот принимал трактиры за замки, а вы принимаете замки за трактиры».
* * *
Вольтер давал в театре Dѐlices, близ Женевы, свою трагедию «Китайская сирота». Монтескье, находясь в зрительном зале, крепко заснул. Вольтер набросил ему на голову свою шляпу и сказал: «Он думает, что находится на заседании академии».
* * *
Трагедия Вольтера «Эдип» представлена была в Париже в первый раз в 1719 году и принята была публикой с чрезвычайными рукоплесканиями. Герцог-регент (т. е. Ришелье) велел выбить в честь автора медаль с его изображением. Работа эта была поручена известному тогдашнему медальеру де-Лоне с тем, чтобы он вручил ее на золотой цепи, сделанной по его указанию и вкусу. Де Лоне спросил Вольтера, как велит он сделать эту цепь: из маленьких колечек, или наподобие жемчуга, или филограмовую. «Мне бы всего приятнее было, – отвечал Вольтер с лукавою улыбкой, – если бы вы взяли за образец обыкновенную колодезную цепь».
* * *
Известный немецкий поэт Кастелли[85], житель Вены, имел одного приятеля, которого часто дразнил и досаждал ему своими шутками. Раз приятель этот отправился во Францию, и Кастелли просил его иногда писать нему письма. Приятель сдержал свое слово и с шестой же станции от Вены послал к другу своему нарочного с эстафетою. Кастелли развернул огромный лист депеши, на котором написано было только два слова: «Я здоров!» Поэт проглотил эту шутку с терпением и должен был заплатить нисколько десятков талеров за отправленную эстафету. Через несколько дней после этого приятель получает в Страсбурге большую посылку, в пуд весом, посланную господином Кастелли из Вены. Получатель раскрывает ящик и находит в нем только простой булыжный камень, к которому приклеена была следущая записка: «Любезный, друг! При получении приятного известия о добром твоем здоровье, у меня свалился с сердца этот камень. Твой друг Кастелли». Приятель, с горем пополам, должен был заплатить почте весовыя деньги, потому что посылка была не франкирована.
* * *
Знаменитый прусский ученый Гумбольдт, не довольствуясь своей литературной известностью, пользовался еще, как говорят, репутацией самого злого языка в целой Европе. Он сам рассказывал иногда об этом и всегда с удовольствием вспоминал по этому поводу о г. Жерандо, с которым нисколько лет сряду сходился в одном доме почти каждый вечер. Жерандо никогда не оставался в этом доме; долее часу, но раз, заметив, что Гумбольдт тотчас по уходе кого-нибудь из гостей начинает делать разные замечания об отсутствующем, он решился, для избежания такой же участи, пересидеть ученого и вышел последним. Хозяйка дома заметила это отступление от обыкновенного порядка и, прощаясь с Жерандо, спросила его, не хотел ли он переговорить с нею наедине о чем нибудь… «О, нет, – отвечал Жерандо, – я просто догадался, что если выйду от вас прежде Гумбольдта, так уж не останусь целым, а потому я предпочел дождаться конца сражения и сосчитать раненых».
* * *
Мольер любил актера Барона, как отец любит сына. Этот актер пришел к нему однажды сообщить, что некий провинциальный актер, которому бедность мешала явиться самому, просил о небольшой помощи, чтоб быть в состоянии настичь свою труппу. «Как близко знаете вы его?» – спросил Мольер. – «Он был моим товарищем до тех пор, пока я не сделался вашим». «В таком случае сколько, думаете вы, я должен дать ему?» – «Ну… пистоля четыре»… – «Вот, – сказал Мольер, – четыре пистоля за меня, который его не знает вовсе, а вот еще двадцать, которые вы должны ему дать, как вашему товарищу».
* * *
Регент Франции, очень любивший Фонтенеля, откровенно рассказывал ему свои любовные похождения. Философ, улыбаясь, сказал ему: «Вы, ваше высочество, всегда делаете веща не по летам».
* * *
Философ, во всем и всегда владеющий собою, Фонтенель за нисколько дней до смерти своей размышлял над своим состоянием так же, как размышлял бы над положением всякого другого: казалось, что он занят был наблюдением физиологического явления. – «Вот, – говорил он, – первая смерть, которую я вижу». – А когда доктор сталь расспрашивать его чем он страдает и что чувствует, он отвечал: – «Я ничего не чувствую, кроме трудности существовать».
* * *
Какой-то господин, в присутствии Фонтенеля, сказал одну за другой несколько очень длинных острот, вследствие чего разговор перешел вообще к умению острить. Кто-то заметил, что хорошая острота есть не что иное, как счастливая случайность. – «Правда, – отвечал Фонтенель, – но такие случайности бывают только с умными людьми».
* * *
Один парижский банкир дал взаймы несколько тысяч франков господину С…, молодому писателю, только что выступившему на литературном поприще. «Вы уплатите мне долг когда напишите образцовое произведение (chef-d’oeuvre[86])». Литератор написал впоследствии три романа. Банкир прочел их и не требовал долга. Наконец С… издал в свет свой четвертый роман. Все журналы расхвалили в пух это изящное творение, и банкир написал литератору следующую записку: «Прочитав несколько самых лестных отзывов о вашем последнем романе, я полагаю, что пришло время расплатиться со мною». На это послание литератор отвечал коротко и ясно: «Извините, я надеюсь написать еще лучше».
* * *
Бьевр[87], знаменитый острослов XVIII века, до того прославился своими каламбурами, что, когда он, обедая с своим приятелем, сказал ему: «Сделай одолжение, подай мне салат», последний долго ломал голову, желая добиться двусмысленности, и наконец сказал: «Вот уж этого каламбура я никак не могу понять!»
* * *
Какой-то лорд, говоря с Шамфором[88] о министрах, сказал, что если машина хорошо установлена, то выбор их был безразличен: «Это собаки у вертела; достаточно, чтоб они передвигали ноги, чтобы все шло исправно. Хороши ли собаки, смышлены ли они, одарены ли чувством или ничего не имеют из этого, – все-таки вертел вертится, и все же ужин, более или менее сносный, будет готов».
* * *
Сатирический английский писатель Свифт, английский Рабле, имел привычку ходить с книгой в руках; он шел до ночи, не отрывая глаз от книги и не останавливаясь ни для еды, ни для питья. Однажды, когда он отправлялся из Дублина в Ватерфорд, в сопровождении только одного лакея, он встретился с старым ирландским помещиком, который, не зная доктора спросил о его имени у следовавшего за ним человека. Лакей, заимствовавший несколько оригинальности у своего господина, отвечал вопрошавшему: «Это настоятель св. Патриция, а я служу ему за мои грехи». – «А куда вы идете в такой час?» – «Прямо на небо. – «Как, прямо на небо?» – «Да, сударь, господин мой молится, как вы видите, я пощусь; а я всегда слыхал, что на небо не входят иначе, как постом и молитвой».
