В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1

Известный некогда писатель и журналист Ф. В. Булгарин, как человек и гражданин не пользовавшийся самой светлой репутацией, сильно претендовал на то, чтоб принимать участие в лучшем петербургском кругу, почему настоятельно просил соучастника по газете и друга Н. И. Греча оказать свое ревностное содействие в том, чтобы ему можно было быть в числе членов Английского клуба. Однако на членских выборах Булгарин был сплошь забаллотирован. При свидании с Гречем он поспешил с вопросом: «Ну что, я был баллотирован?» – «Как же, «единогласно», – отвечал Греч (большой шутник, который, как говорится, для красного словца не пожалеет и отца). «Браво! так единогласно?…» – воскликнул Булгарин. – «Ну да, конечно «единогласно», потому что в пользу твою, – сказал Греч, – был один лишь один мой голос, против же вы имели результатом неизбирательные шары».

В 30-ых годах (XIX века) явилась довольно посредственная драма Нестора Кукольника: «Рука Всевышнего отечество спасла». Пьеса эта наделала много шума, имев не счастье понравиться императору Николаю Павловичу, обратившему внимание на Кукольника и поднявшего его очень и очень высоко, так что у юного автора закружилась голова, и он впал в многоплодие, дошедшее чуть ли не до монструозности. Тогдашний почти единственный строгий и рациональный критик был Николай Полевой, издатель прекрасного тогдашнего журнала «Московский Телеграф». Он разобрал произведение Кукольника во всех отношениях, как говорится, по ниточкам и в особенности напал на неосновательность исторических данных. Критика эта не понравилась высшей власти, а зависть и злоба, шипевшие против Полевого, успели дать критике его характер ни более, ни менее как произведения о революционными тенденциями, почему журнал «Московский Телеграф» был запрещен, а злосчастный издатель его был вызван в Петербурга, где подвергнут был аресту. Скоро Полевой был прощен и сделался площадным драматическим писателем, наводнившим впоследствии репертуар русского театра патриотическими пьесами крайне сомнительного достоинства. Но как бы то ни было, а по случаю всех этих событий явилось в то время в Петербурге следующее довольно остроумное четверостишие:

Никто так не умел сердить автора трагедий Сумарокова, как Барков, автор скандалезных, никогда не напечатанных стихов, доставивших однако, на взирая на свою омерзительную грязность, автору их больше славы, чем приобрели оной те писатели, которые считались наинравственнейшими. Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал вниманием и любезностями, придя однажды к Сумарокову, сказал ему: «Сумароков! великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков тотчас велел подать Баркову самой лучшей иностранной водки, а Баркову только того и хотелось. Он исправно напился и выходя сказал гостеприимному хозяину: «Нет, Александр Петрович; я тебе давеча солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты уже только что разве третий». Сумароков так взбесился, что чуть-чуть его не зарезал!

Известно, что с 1812 г. учредилось в Петербурге юмористико-литературное собрание под названием «Арзамас», в котором принимало участие все молодое и даровитое того времени, составляя оппозицию собраниям словесников, бывавших у угасавшего Державина. Здесь мы видим Карамзина, Блудова, Жуковского, Вяземского, Дашкова и других замечательных деятелей того времени. Рассказывают, что прием непосвященных в тайны литературного общества «Арзамас» заключался, между прочим, в том испытании, что вступающего покрывали несколькими шубами и он должен был прослушать от строки до строки поэму князя А. А. Шаховского «Расхищенные шубы», взятую из действительного события петербургского бюргер-клуба. Уверяют, и В. Л. Пушкин, желавший вступить в «Арзамас», исключительно был подвергнут силе испытания, и Д. В. Дашков, будучи членом «Арзамаса», сочинил кантату, которая была пета хором всеми арзамасцами. Вот эта комическая кантата:

При венчании своем на царство, Екатерина, желая ознакомиться с образом мыслей своих писателей, разрешила «свободное печатание на три дня». В это время Сумароков сочинил «Похвальное слово Екатерине II» Не расточая никакой лести, по духу Назерцальнаго указа Петра 1-го, от 17 апреля 1722 года, он представил живую картину ябеды и лихоимства, разрушающих здание правды. «Горестно слышать, – сказано между прочим там, – будто бы можно быть правым по совести и виноватым на деле».

Ник. Ив. Греч известен был своим острым и едким умом, доходившим нередко до дерзостей, которые как-то счастливо сходили ему с рук, может быть, потому, что он умел быть и любезен при случае, что делало его душою и любимцем всякого общества. На одном вечере говорили о каком-то Баркове, вышедшем в люди пронырством и произведенном на днях в придворный чин. Между прочим очевидцы рассказывали про рябую и невзрачную физиономию нового вельможи, смеясь его неуклюжей осанке и простонародным манерам. «Напрасно же не издает он своего портрета, – сказал Греч, – это была бы великолепная виньетка к стихотворениям известного Ивана Селиновича Баркова». Говорят, что этой остроте улыбался император Николай всякий раз, как встречал однофамильца поэта Екатеринского века.

«М. Д. – писатель, обладающий удивительной легкостью. Он толкует о самых важных предметах; у него не бывает помарок и даже, – прибавил его панегирист, – он никогда не перечитывает того, что написал». – «Так что же? – возразил один из слушателей, – я делаю кое-что похитрее: я вовсе его сочинений не читаю».

Какой-то поэт прочитал одному из своих друзей отрывки из довольно длинной поэмы, только что сочиненной им, и просил его указать места, которые ему лучше нравятся. «Те, – отвечал друг, – которых ты мне не читал».

«Самолюбие, – сказал какой-то писатель, – подобно скупости: оно не допускает пропадать ничему. Скупец нагибается за лоскутом, а самолюбивый, более глупый, – за самой пошлой похвалой».

Стихокропатель написал поэму в нескольких пеcнях, в ней было двадцать тысяч стихов. В одном обществе зашла речь об этой поэме. «Я прочитал два первые стиха», – сказал один гость. – «А я – два последниe», – сказал другой. – «Вот удивительная поэма! – подхватил третий: – нужно десять тысяч человек, чтоб прочитать ее всю!»

Фаддей Булгарин провозглашал направо и налево, что император Николай Павлович в шутку называет его, Булгарина, «lе roi du Gostinoi dwor», т. е. «гостинодворским царем», может быть оттого, что Булгарина гостинодворцы за его субботний фельетон под названиeм «Всякой всячины» очень любили и очень побаивались-таки, так как он без всякой церемонии превозносил иную лавку выше леса стоячего, а другую втаптывал в грязь, положительно по своему произволу.

Раз приехал Крылов к одному своему знакомому. Слуга сказал ему, что барин еще спит. «Ничего отвечал Иван Андреевич, – я подожду», и с этими словами прошел в гостиную, лег там на мягком диване и заснул. Между тем хозяин просыпается, узнает, что неизвестный ему господин и себя не назвавший ждет его в гостиной, поспешил туда и увидел перед собою слонообразную личность, с которой не был знаком, но которую где-то словно как будто и видал частенько (на портретах может быть). Крылов проснулся и, зевая спросил хозяина квартиры: «Что вам угодно?» – «Позвольте лучше мне вам задать этот вопрос, – сказал хозяин, – потому что здесь моя квартира». «Как! да ведь здесь живет N***?» – «Нет, – возразил хозяин, – теперь живу здесь я, а г-н N***, не спорю, жил, может быть, до меня». После этих слов хозяин спросил Крылова об его имени, присовокупляя, что он в жизнь свою не встречал никого, кто бы как вот он был похож на баснописца Крылова, которого он знает только по портретам его. «Ежели вы, – сказал на это Крылов, – находите во мне сходство с Крыловым, то это доказывает только, что портреты его довольно верны с натурою, так как баснописец Крылов – это я к вашим услугам». Хозяин, прямой русский человек, да и не без образованности, пришел в восторг и радость от мысли иметь честь принимать у себя знаменитого «дедушку» Крылова и стал упрашивать его сделать ему честь остаться у него на чай и завтрак. «Нет уж, – сказал Крылов, – мне и так теперь совестно смотреть на вас», – и о этими словами вышел.