– Тыщу лет там не был, – сказал папа, – последний раз, помню, мы с мамой туда ходили. На первом курсе. Сперва я ее на лодке катал, а потом в кафе угощал шоколадным пломбиром.
– Если мне не изменяет память, – сказала мама, – на лодке тебя в основном катала я. Как только мы оттолкнулись от берега, выяснилось, что ты совершенно не умеешь грести. А пломбир, и это я помню абсолютно точно, был вовсе не шоколадный, а обыкновенный сливочный.
– Кто там из нас не умел грести, мы не будем уточнять по педагогическим соображениям, – сказал папа. – Что же касается пломбира, то он, кажется, действительно был сливочный, но зато с шоколадной подливкой.
– С какой бы подливкой он ни был, – сказала мама, – обед будет готов к трем часам. Прошу не опаздывать.
…Ох и здорово мы отдохнули в тот день! И на качелях покачались, и на каруселях покрутились, и мороженого поели. А когда шли к выходу, папа, кивнув на деревянный павильончик с яркой вывеской, как бы между прочим произнес:
– А не зайти ли нам в тир?
Мне никогда раньше не приходилось бывать в тире, и я изо всех сил закричал:
– Конечно, зайти! Вот здорово! Ура!
– В самом деле, – сказал папа, – отчего бы двум еще не старым мужчинам не испытать меткость глаза и твердость руки столь доступным способом?
В павильончике было пусто. За деревянным барьером сидел дядя в парусиновой кепке. Перед ним была газета с кроссвордом, а на газете стояла банка с квашеной капустой. В левой руке он держал вилку, а в правой – химический карандаш.
– День добрый, – сказал папа. – Не дадите ли нам, любезнейший, шесть пулек? По три на брата.
– Восемнадцать копеек, – сказал дядя. – Остров в Эгейском море из четырех букв, вторая „р“, – и, не отрываясь от кроссворда, протянул нам ровно шесть блестящих от масла пулек.
– Каждый делает по три выстрела, – сказал папа, – кто победил, тот молодец.
– А кто нет? – спросил я.
– А кто нет, тот огурец. Ты, кстати, стрелял когда-нибудь из духовушки?
– Нет, – честно признался я.
– Это тебе не из рогатки по стеклам шмолять. Тут, брат, целая система. Сейчас я тебе все объясню, а ты запоминай. Сперва, переламываешь ствол, потом вставляешь туда пульку, далее отводишь ствол в прежнее положение. После этого упираешься локтем в барьер, совмещаешь мушку с прорезью прицельной планки и плавно тянешь на себя спусковой крючок. Усек?
– Усек.
– Ну и отлично. У вас ружья как пристреляны? – обратился он к дяде.
– По центру, – буркнул дядя, – семнадцать вниз. Венгерский живописец.
– Центрального, стало быть, боя, – пояснил папа, – а то еще бывают под обрез. Ладно, поехали. Стреляю в ту утку. А ты?
– А я в мельницу.
– Эх, – крякнул папа, – где мои семнадцать лет? – и нажал крючок. Пулька отскочила от потолка и попала в банку с капустой.
– Шесть вдоль, – сказал дядя, – крайняя степень увлечения чем-нибудь.
– Механизм заело, – объяснил папа, – ничего, это бывает.
Я зажмурил левый глаз. Ружье было тяжелым и качалось вверх-вниз. Когда оно на мгновенье остановилось, я изо всех сил дернул крючок. Крылья мельницы несколько раз повернулись в одну сторону, а потом быстро завертелись в противоположную.
– Случайность, – сказал папа, покосившись в мою сторону, – настоящее мастерство приходит с годами. Носорога видишь?
– Вижу, – сказал я.
– Больше не увидишь, – пообещал папа и вдребезги разнес плинтус.
А я, прицелившись как следует, попал в африканского слона.
– Совпадение, – сказал папа, – но задатки есть.
– „Чревовещание“ как пишется? – спросил дядя, поплевав на кончик карандаша.
– Не говорите под руку, – рассердился папа, – прицелиться, понимаешь, как следует не дадут. Сбиваю самолет! Трубка два. Прицел ноль.
– Ложись! – крикнул дядя и бросился на пол, но совершенно напрасно, потому что пуля угодила в лампочку сбоку.
– Папа, а можно мне попробовать в самолет? – попросил я.
– Валяй, – согласился папа, – только ты его в жизни не собьешь. Уж если я не смог…
Он не успел договорить, как самолет уже заскользил вниз по натянутой проволоке.
– Это уже не совпадение, – сказал дядя, – это уже привычка. Молодец, мальчик! Продолжать будете?
– Извините, – сказал папа с достоинством, – но нас к обеду ждут. К пятнадцати ноль-ноль. А точность, как известно, вежливость королей. Так что всего доброго.
– Бывайте, – кивнул дядя, – двенадцать вдоль. Индийский полярный исследователь.
1985
В воскресенье мы с папой гуляли в парке и зашли в шахматный павильон.
– Уважаемый, – обратился к папе старичок в полотняном костюме, – а не сгонять ли нам партийку-другую?
– Отчего же, – вежливо ответил папа, поправляя очки. – Только я, знаете ли, в этом деле не большой специалист. Вот шашки – дело другое.
– Все мы тут не Каспаровы, – хмыкнул старичок, – присаживайтесь, сделай те милость. Я уже и фигуры расставил.
– Ты погуляй, пока мы с товарищем отношения выясняем, – сказал папа, – а потом подходи. Смотри только – без фокусов!
Я дошел до конца аллеи, обошел тир, где мы были с папой в прошлый раз, вышел к деревянному мостику через пруд и вдруг услышал объявление по радио: „Уважаемые граждане отдыхающие! Сейчас на малой эстраде нашего парка начнется выступление артиста филармонии Федоровского. Приглашаются все желающие. Повторяю…“
Я спросил у продавщицы мороженого, где находится эта малая эстрада, и через несколько минут оказался у небольшого деревянного помоста. Перед ним стояло несколько длинных скамеек. Народу не было никого, только большая ворона клевала оставленный кем-то стаканчик из под мороженого. На помосте стоял стул, а на нем сидел человек с большой трубой. Труба была похожа на свернутый пожарный шланг. Только медный. Это, наверное, и был артист филармонии Федоровский.
Я сел рядом с вороной и приготовился слушать.
– Что ж, – сказал артист, обращаясь ко мне, – будем считать, что это и есть все желающие. Ну, здравствуйте. Это твоя ворона?
– Нет, – сказал я, – общая. А как называется ваша труба?
– Бас-геликон, – сказал артист и почему-то вздохнул. – Однако пора начинать. У меня сегодня еще три концерта. Григ. „Пер Гюнт“. „В пещере горного короля“.
При первых же звуках ворона перестала клевать и внимательно уставилась на сцену. Закончив играть, Федоровский встал и поклонился. Я изо всех сил захлопал в ладоши, а ворона крикнула „Кар-р-р!“.
– Ну как, – спросил артист, – нравится?
– Да, – сказал я. – Главное – громко.
– Ничего не поделаешь. Такой инструмент. У флейты, конечно, звук нежнее. Да и таскать ее легче. Но у флейтистов свои проблемы. Ладно, не буду утомлять тебя профессиональными тонкостями. Верди когда-нибудь слышал? Марш из оперы „Аида“?
– Нет, – честно признался я.
– Сейчас услышишь. Гляди-ка, нашего полку прибыло.
И точно. Откуда ни возьмись, прилетела вторая ворона и уселась рядом с первой.
Федоровский надул щеки и заиграл: бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу-бу, бу-бу-бу-бу-бу-бу.
Я представил, как мы всем отрядом идем под эти бодрые звуки в какую-нибудь даль, и стал притоптывать ногами в такт музыке. Марш был замечательный. И, когда он закончился, я даже не смог сразу остановиться и еще некоторое время продолжал топать.
– Стой, раз-два! – сказал артист и, достав из кармана платок, вытер им свое большое лицо. – Что бы тебе еще такое сыграть героическое? „Варяг“ знаешь?
– Конечно, – обрадовался я, – как раз то, что надо!
– А слова помнишь?
– Еще бы! „Наверх вы, товарищи, все по местам…“
– Отлично. Ну, три-четыре.
У меня вообще-то слух неважный. И чтобы это было не так заметно, я всегда стараюсь петь очень громко. Тогда все обращают внимание на голос, а про слух как-то забывают.
Я пел так громко и старательно, что не заметил, как начался дождь. Артист тоже увлекся. Дождь становился все сильнее, вороны куда-то улетели, а мы с ним все продолжали.
– Грандиозно, – сказал артист, закончив и выливая из геликона воду. – В следующий раз для такой погоды специально прихвачу водосточную трубу. Что бы ты хотел послушать в заключение нашей творческой встречи?
– „Пусть бегут неуклюже…“
– Сильная вещь, – похвалил Федоровский, – что ж, рискнем.
„Мальчик Дима десяти лет, – послышался вдруг металлический голос откуда-то сверху, – тебя ждет папа у центрального входа“.
– Это не тебя, случайно? – спросил Федоровский.
– Меня, – вздохнул я.
– Ну иди, чего сидишь, – сказал он, как мне показалось, немного обиженно.
– А как же песня?
– В другой раз.
– Но вы же обещали.
– Ладно, так и быть. Но потом беги к отцу.
Когда я прибежал к входу, папа ходил там большими кругами, словно тигр в клетке.
