Но сейчас я уже могу думать обо всем этом без горечи, спокойно, так сказать ретроспективно. Скоро наступит конец. Ведь если я в столь ранний час пришел сюда, к этим тихим водам, - значит, дело зашло слишком далеко. Положение стало критическим, и я должен поставить точку.
Это произошло вчера вечером. В то время, как все остальные под звуки патефона танцевали на веранде фокстрот, Беверли-Джонс отвел меня в сторону.
- Завтра вечером мы собираемся хорошенько повеселиться, - сказал он. Мы придумали одну штуку, и, кажется, она будет гораздо больше в твоем вкусе, чем - я боюсь - многие другие развлечения, которые были у нас в ходу до сих пор. Жена говорит, что такие вещи просто созданы для тебя...
- О! - сказал я.
- Мы думаем пригласить гостей с соседних дач, и девушки, - так Беверли-Джонс называл свою жену и ее приятельниц, - хотят устроить что-то вроде вечеринки с шарадами и всякими другими играми, причем все это будет импровизацией - до некоторой степени, конечно.
- О! - сказал я.
Я уже понимал, что надвигается на меня.
- И они хотят, чтобы ты выступил в роли, так сказать, конферансье, ну, чтобы ты придумал какие-нибудь комические номера, всякие там трюки, фокусы и все такое. Я рассказал девушкам о том завтраке в клубе, когда ты буквально уморил нас своими анекдотами, и теперь они просто в диком восторге - до того им хочется поскорее тебя услышать.
- В диком восторге? - повторил я.
- Именно. Они говорят, что твое выступление будет гвоздем программы.
Расставаясь на ночь, Беверли-Джонс крепко пожал мне руку. Я знал, что он думает, будто теперь я наконец смогу развернуться, и искренне радуется за меня.
Всю ночь я не спал. До самого утра я пролежал с открытыми глазами, думая о вечеринке. За всю свою жизнь я ни разу не выступал публично, если не считать того единственного случая, когда мне поручили преподнести трость вице-президенту нашего клуба в связи с предстоявшей ему поездкой в Европу. И даже для этого мне пришлось до полуночи репетировать про себя фразу, которая начиналась так: "Эта трость, джентльмены, означает нечто гораздо большее, нежели обыкновенная трость".
И вот теперь от меня - от меня! - ждут, чтобы я выступил перед целой толпой дачных гостей как веселый, разбитной конферансье.
Впрочем, стоит ли говорить об этом! Сейчас все это уже почти что позади. Рано утром я спустился к этому тихому пруду, чтобы броситься в него. Они найдут здесь мое тело плавающим среди лилий. Некоторые из них немногие - поймут. Я предвижу, что именно будет напечатано в газетах:
"Трагизм этой ужасной смерти усугубляется тем, что несчастный совсем недавно приехал к друзьям, чтобы провести у них свой отпуск, который должен был продлиться до конца месяца. Нет надобности говорить, что он являлся душой приятного общества, собравшегося в прелестном загородном доме мистера и миссис Беверли-Джонс. В тот самый день, когда произошла катастрофа, ему как раз предстояло быть устроителем и главным действующим лицом веселой вечеринки с шарадами и другими развлечениями - неисчерпаемое остроумие и избыток жизнерадостности всегда делали его незаменимым в такого рода увеселениях".
Когда те, кто меня знает, прочтут эти строки, они поймут, как и почему я умер.
"Ему предстояло провести там еще три недели! - скажут они. - Он должен был выступить в роли устроителя вечеринки с шарадами!"
Они грустно покачают головой. Они поймут.
Но что это? Я поднимаю глаза и вижу бегущего ко мне Беверли-Джонса. Очевидно, он одевался наспех: на нем фланелевые брюки и куртка от пижамы. Лицо его серьезно. Что-то произошло. Благодарение богу, что-то произошло. Несчастный случай? Катастрофа? Словом, нечто такое, что заставит их отказаться от шарад!
Я пишу эти немногие строки, сидя в поезде, который уносит меня обратно в Нью-Йорк, в прохладном, комфортабельном поезде с пустынным салон-вагоном, где можно вытянуться в удобном кожаном кресле, положив ноги на другое кресло, курить, молчать и наслаждаться покоем. Деревни, фермы, дачи проносятся мимо. Пусть их! Я тоже несусь - несусь обратно к спокойствию и тишине городской жизни.
- Послушай, старина, - сказал Беверли-Джонс, дружески положив свою руку на мою (он все-таки славный малый, этот Джонс). - Тебе только что звонили по междугороднему телефону из Нью-Йорка.
- Что случилось? - спросил я, с трудом выговаривая слова.
- Плохие новости, дружище. Вчера вечером в твоей конторе произошел пожар. Боюсь, что большая часть твоих личных бумаг сгорела. Робинсон - ведь это твой старший клерк, не так ли? - так вот, он как будто был там и пытался спасти, что мог. Он получил тяжелые ожоги лица и рук. Боюсь, тебе надо выезжать немедленно.
- Да, да, - сказал я. - Немедленно.
- Я уже велел кучеру закладывать двуколку. Ты только-только успеешь на семь десять. Идем.
- Идем, - сказал я, изо всех сил стараясь удержаться от улыбки и не выдать своего ликования. Пожар в конторе? Отлично! Робинсон получил ожоги? Великолепно! Я наспех упаковал свои вещи и шепотом попросил Беверли-Джонса передать мой прощальный привет всем его спящим домочадцам. Никогда в жизни я не испытывал такого восторга, такого прилива энергии. Я чувствовал, что Беверли-Джонс восхищается выдержкой и мужеством, с которыми я переношу свое несчастье. Потом он будет без конца рассказывать об этом всему дому.
Двуколка готова! Ура! Прощай, старина! Ура! Ну конечно, я буду телеграфировать. Все идет как по маслу! До свидания. Гип-гип ура! Все в порядке! К поезду успели минута в минуту. Да, да, носильщик, возьмите эти два чемодана, и вот вам доллар. Что за веселые, отличные ребята эти носильщики-негры!
И вот я сижу в поезде, здравый и невредимый, направляясь домой наслаждаться летней тишиной моего клуба.
Молодчина Робинсон! А я-то подумал, что у него получилась осечка или что мое письмо почему-либо не дошло. Дело в том, что уже на другой день после приезда я написал ему, умоляя изобрести несчастный случай - любой, какой угодно, - чтобы вызвать меня в Нью-Йорк. Я уже было решил, что ничего не вышло. Я потерял всякую надежду. Но теперь все в порядке, хотя, конечно, он немного переборщил.
Разумеется, Беверли-Джонсы не должны узнать, что все это было подстроено. Придется мне поджечь контору, как только я приеду. Но игра стоит свеч. Придется устроить бедняге Робинсону ожоги на лице и руках. Но и эта игра тоже стоит свеч!
ПЕЩЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК КАК ОН ЕСТЬ
Думаю, что, кроме меня, на свете найдется не много людей, которые когда-либо собственными глазами видели пещерного человека и даже разговаривали с ним.
И тем не менее в наши дни каждый знает о пещерном человеке решительно все. Наши популярные журналы и новейшие произведения художественной литературы сделали его широко известным персонажем. Правда, еще несколько лет назад никто даже не слышал о нем. Но в последнее время, по тем или иным причинам, на пещерного человека появился большой спрос. Ни один современный роман не может обойтись без нескольких ссылок на пещерного человека. Если герой романа отвергнут героиней, о нем говорят, что он "загорается диким первобытным желанием пещерного человека - желанием схватить ее, унести к себе, сделать своей". Когда он обнимает ее, пишут, что в нем "бушуют страсти пещерного человека". Когда он дубасит из-за нее какого-нибудь ломового извозчика, носильщика, разносчика льда или любую другую разновидность современного "злодея", о нем говорят, что он "ощущает хищную радость драки, подобную той, какую испытывал, сражаясь, пещерный человек". Если ему ломают ребра, он даже доволен этим. Если его бьют по голове, он не чувствует боли. Ведь в эту минуту он - пещерный человек, а, как известно, пещерный человек не обращает внимания на такие мелочи.
Героиня вполне разделяет эту точку зрения. "Возьми меня, - шепчет она, падая в объятия героя, - будь моим пещерным человеком". Когда она говорит это, ее глаза (так, по крайней мере, утверждает автор) горят тем неистовым огнем, каким горели глаза пещерной женщины - первобытной женщины, которую можно было завоевать только силой.
Поэтому и я, как все остальные, представлял себе пещерного человека до тех пор, пока не увидел его собственными глазами - каким-то необыкновенным существом. Его образ отчетливо вырисовывался в моем воображении - этакий огромный, могучий, мускулистый мужчина в волчьей шкуре, наброшенной на плечи, с толстой дубиной в руке. Я представлял его себе бесстрашным, с железными нервами, не испытавшими тлетворного воздействия нашей гнилой цивилизации, дерущимся, как дерутся дикие звери, - насмерть, убивающим без сострадания и переносящим боль без единого стона.
И я не мог не восхищаться им.
Мне нравился также - и я не стыжусь признаться в этом - его оригинальный подход к женщинам. Его метод - если я правильно его понял состоял в том, что он просто обнимал свою избранницу за шею и уводил с собой. Таков был его дикий, первобытный способ "завоевания" женщины. И им, этим женщинам, нравился такой вот способ. По крайней мере, так сообщают нам тысячи вполне достоверных источников. Если верить тому, что говорят, современным женщинам он бы тоже понравился, если бы только какой-нибудь мужчина осмелился испробовать его. В этом все дело - если бы он осмелился!
