В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1

Анекдоты о Лермонтове

Знаменитый поэт М. Ю. Лермонтов любил иногда шалить как школьник, и проказам его нет счета.

Однажды, например, какой-то проезжий стихотворец пришел к нему о толстой тетрадью своих сочинений, прося дать свое мнение, и, между тем, болтая с Лермонтовым о разных посторонних предметах, рассказал, что едет на Кавказ в везет в подарок одному родственнику бочонок превосходно посоленных огурцов. Тогда Лермонтов нашел, что слушать вполне о удовольствием, как сам автор читает свои стихи, можно только у него на дому, посреди его домашней обстановки. Польщенный таким вниманием, поэт-самоучка поспешил пригласить к себе Лермонтова, который тут же заговорил о своей слабости к соленым огурцам. Разумеется, хозяин поспешил его попотчевать, и пока читались стихи, огурцы исчезали и в желудке Лермонтова и в карманах его платья, а когда Лермонтов увидел, что провизия почти иссякла, то встал и ушел, незамеченный хозяином.

Лермонтов находился раз в обществе, в котором девица N докучала ему просьбой написать ей что-нибудь в альбом. Видя, что никакие отговорки не помогают, Лермонтов! Взял альбом и написал:

Девица N., стоявшая сзади его и прочитавшая этот стих, сказала ему, улыбаясь: «Пожалуйста без комплиментов, monsieur Lermontoff». Он тотчас же окончил начатый экспромт следующим образом:

И. И. Шувалов, ожидая скорого возвращения императрицы Елизаветы Петровны из Москвы в 1742 году, пригласил к себе Ломоносова и спросил: «Будет ли у вас, Михаил Васильевич, ода на приезд императрицы»? – «Ода! – возразил Ломоносов. – Мне и на ум не приходили оды с тех пор, как Тредьяковский из рабского подобострастия к Бирону сперва ему прохрипел какую-то оду, а потом по его же повелению, накропал другую на восшествие на престол малолетнего Иоанна. А чтобы этим рифмам дать ход, этот виршеслагатель осмелился означить под ними мое имя. Эта нелепая клевета так меня поразила, что я отрекся навсегда от од!». «Стало быть, Михаил! Васильевич, вы не любите Елизавету»? – «Что вы говорите, граф!? – воскликнул! Ломоносов!. – Я не люблю Елизавету, дочь Петра Великого в ангела России!» Тут восторге вдохновения схватил он перо и написал три строфы, из которых приводим здесь только шесть стихов:

Вот так из-за сказанного в шутку упрека, – родилась мгновенно целая ода.

Известный наш драматург и сатирик ХVIII века Сумароков, стихи которого нынче просто нет возможности читать, когда-то славился как поэт и как злой и свирепый критик. В какой-то праздник, в Москве, он приехал к тогдашнему губернатору Архарову и привез несколько экземпляров своих новых стихов, только что им выпеченных, он хозяину и гостям роздал свои стихи и в том числе одному новому лицу, которого хозяин дома назвал, объяснив, что это полицейский чиновник и его хороший знакомый. Сумароков и ему любезно предложил свои стиха; но потом завязался литературный спор, и в споре этом принял участие и полицейский чиновник против Сумарокова, который подбежал к нему и сказал: «Прошу покорнейше отдать мне мои стихи: этот подарок не по вам, а завтра для сегодняшнего праздника я вам пришлю воз сена или куль муки».

Пушкин, будучи еще учеником в Царскосельском лицее, проявлял постоянно свое остроумие, далеко не дюжинное. Как водится во всех почти казенных заведениях, лицейский эконом препорядочно набивал свой карман на счет желудков воспитанников, которые, конечно, крепко его не жаловали. Это однако не помешало начальству ходатайствовать о награждении этого эконома за его службу, как видно, далеко не бескорыстную, в он получил какой-то орден в петлицу или на шею. Это подало Пушкину повод написать свою известную, в виде молитвы, эпиграмму:

Александр Сергеевич Пушкин, когда в последние годы своей жизни бывал в большом свете на вечерах, раутах и балах с своею женою, урожденною Гончаровой, о которой, будучи женихом, он отзывался: «Я весь огончарован», – то не проявлял, свойственной ему, беспечной веселости, сопровождаемой блестящею, бойкою речью, а, напротив, был угрюм и молчалив, большею частью, уединяясь куда-нибудь в уголок, откуда смотрел, как красавица жена его пользовалась вниманием всего общества, окруженная поклонниками из самых светских людей. Раз как-то она подошла к нему, сидящему с пасмурным лицом, и спросила: «Что ты невесел, мой поэт, совсем не по-масляничному?» На это он отвечал экспромтом:

Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Идя по боковой зале, Пушкин увидел Мицкевича, шедшего к нему на встречу под руку с дамой. – «Прочь с дороги, двойка, туз идёт!» – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ответил ему: – «Козырная двойка простого туза бьёт». – Оба поэта кинулись друг другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне, Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена графом Василием Алексеевичем Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевскаго бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. Этот ревизионный фэнтом сложился в воображении тогдашнего нижегородского губернатора М. П. Б-ка. На этих двух данных задуман был знаменитый «Ревизор» Гоголя, почему Пушкин называл себя всегда крестным отцом этой замечательной комедии.

Цензор Семенов (Вас. Ник.) был добрый человек, но, конечно, имел свои слабости, вредившие ему. На каком-то обеде пришлось ему сидеть между двумя друзьями, – Гречем и Булгариным. «Ты, Семенов, – сказал ему его лицейский однокашник А. С. Пушкин, – сегодня точно Христос на Голгофе!»

Известно, что Спаситель на Голгофе умирал между двумя разбойниками.

В цензурному комитете в 1841 году докладывалось дело о пропуске цензурою первого тома «Мертвых душ» Гоголя. Занимавший президентское кресло закричал голосом римлянина: «Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертой, мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертия». Насилу, наконец, смог взять в толк умный президент, что речь идет об ревизских душах. Как только взял он в толк и взяли в толк вместе с ним другие цензора, что мертвые – значит ревизские души, произошла еще большая кутерьма. «Нет, – закричал председатель и за ним половина цензоров, – этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово «ревизская душа»; уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права». Наконец, докладывавший цензор Семенов увидел, что дело зашло слишком далеко; он стал уверять цензоров, что он рукопись читал и что о крепостном праве тут и намеков нет, что даже нет обыкновенных оплеух, которые раздаются во многих повестях крепостным людям, что здесь совершенно о другом речь; что главное дело основано на смешном недоумении продающих и на тонких хитростях покупщика и на всеобщем ералаше, который произвела такая странная покупка; что это – ряд характеров, внутренний быт России и некоторых ее обитателей, собрание картин самых не возмутительных. Но ничего не помогло. «Предприятие Чичикова, – стали кричать все, – есть уже уголовное преступление». «Да, впрочем, автор и не оправдывает своего героя», – заметил цензор, цензуровавший рукопись. «Да, не оправдывает, а вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души». Вот какие толки были! А еще забавнее были толки просвещенных по-европейски некоторых джентльменов, которые замечали с видом глубокомысленным: «Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков, цена 2 руб. с полтиною, которую он дает за душу, возмущает сердце. Человеческое чувство вопиет против этого; хотя, конечно, эта цена дается за одно имя, написанное на бумаге, но все же это имя души, душа человеческая, она жила, существовала. Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя бы позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет».