Другим претендентом на комсомольское кресло армянин лез. Сам был мал да удал, очень черен и страшно волосат. И при всем этом - очень активен, если что касалось комсомольской работы.
Вот они и стали себя туда проталкивать, брат мой и армянин, в эти самые лидеры, в секретари. А место это почетное как раз освобождалось. Один пятикурсник уходил, освобождал его и хотел достойному человеку передать. А достойным среди всей братии он только Эдокова и видел. Потому что Эдоков его друг был. Они с ним не одну бутылку водки прямо в комитете на красной скатерке выпили. Так что Эдокову все там уже знакомо было, он к нему, как родному, привык, и в главном кресле полюбил сидеть. Оно - и умеренно мягкое, и жесткое, если что, задницу не очень отсидишь, и подлокотники тоже удобные, есть, куда локти упереть.
А пятикурсник так сказал:
- Ты, Андрей Александрович, как тебя выберут, так давай свою работу веди хорошо. Пресекай, все что надо пресечь, чтоб большой вольницы не было, а особенно - диссидентства поганого. А потом и по партийной линии двинешь... И попрешь, не сворачивая, до самого предела.
- Понял, - сказал Андрей Эдоков, - сделаем все как надо, не одна ржа поганая американская не пролезет, - на том и порешили.
А армянин все это знал, просекал, на ус мотал и свои ответные действия предпринимал. Он очень не хотел, чтоб Эдоков это место занял, а сам хотел в секретари сесть. А потом и дальше с легкой руки по партийной линии крепко попереть... Ну, тогда так везде было, ничего здесь нового и удивительного я не расскажу.
И вот пошла между моим названым братом и армянином страшная и непримиримая борьба за комсомольское вожачество. Каждый хотел стать первым. Мне так все это непонятно было. Ну, хочется обоим - ладно. Ну, кинули бы монетку, кому выпало - тот и стал. Или в дурака бы сыграли. Кто остался тот дурак и есть. Нечего ему, дураку, в секретарях быть. А другой бы влез и корону на себя примерил. Но - нет. Никак они не могли по-дружески разойтись. Ходили и тихо ненавидели друг друга.
А когда совсем немного времени оставалось до перевыборов, брат мой не выдержал и непростительную ошибку совершил - выпил лишнего. Ну, выпить он всегда не дурак был. Страшно любил это дело. Я - тоже. Но я-то при этом никуда не лез, только если иногда в бутылку. И вот хитрый армянин моментально узнал, что он расслабился, подловил его в туалете и отоварил по голове. Сам с компанией был, с армянами, скопом и навалились... Да так серьезно отоварил, что брат мой даже в больницу загремел. Две недели лежал с сотрясением. Ну, а раз пьяный был сильно, кому ты докажешь, что на тебя покушение было из-за комсомольского вожачества? А те скажут, что ничего подобного не было и в помине, сам навернулся, жрать меньше надо.
Вышел мой бедный брат из больницы с забинтованной головой - видно, здорово саданули-то! - бледный, печальный и притихший. И никуда уже, конечно, не полез. Наверное, подумал: ну его, это комсомольское лидерство, еще без головы останешься. Уж лучше не лидером быть, но - с головой. А армянин, избавив себя от конкурента, от моего дорогого названого брата, благополучно и сел сам на комсомольское царство. Какое-то время и процарствовал.
Вот какие у нас в Литинституте по поводу комсомола страсти творились, чуть до смертоубийства не доходило! Так и не получилось у моего брата в кресле с подлокотниками посидеть. А я считаю - просто повезло. Все равно бы не успел ничего предпринять и никуда продвинуться, только драгоценное время потерял. В двери комсомола застенчиво Перестройка постучалась - и кранты. Остались от него рожки да ножки. Конечно, больно мне это было видеть, гибель его... Как никак я комсомольцем был, даже в самом комитете заседал. Доверяли мне это дело.
А армянин-то своим дурным поступком - кромешным ударом в голову, считай, спас моего брата от комсомола. Тут уж он, естественно, против всякого комсомола стал и самой партии, развернул оглобли в другую сторону... Стал с Перестройкой дружить, в любви ей объясняться... Сам страшно рад, что в секретарях не успел засветиться. Обрадовался, что наконец-то свобода пришла, можно по-американски жить, крутить-вертеть, куда хочешь.
После института уехал он к себе в Мурманск... А Мурманск, после Горного Алтая, - вторая его малая родина. Там активно что-то проводил в жизнь, в поездах гонял туда-сюда через всю страну, а потом, года через два, опять в Москве вынырнул... Стал по Москве с пьяными полковниками в обнимку ходить и водку и ними пить... Потом они его каким-то орденом наградили. Ну раз наградили, значит - заслужил. Я-то не против, по большому счету, он-то мне все равно братом остался.
А армянин к себе в Армению подался... Там, у себя в Армении, в парламенте кем-то стал. Наверное, шишкой какой-то. Как не покажут по телевизору какую свару или драку в армянском парламенте, так он обязательно в первых рядах руками машет... Вначале подумаешь: может, ошибся? Потом приглядишься - нет, точно он! Наш студент! Бросается на всех, как тигр. Наверное, главное кресло парламентское с кем-то делит. Ну хочет человек быть начальником! Что тут поделаешь? Тут уже не до стихов, не до поэзии. Тут и маму родную забудешь.
Вкус власти, говорят, слаще меда. Такой мед еще не придумали.
ТРИДЦАТЬ РУБЛЕЙ
Фамилия у него хорошая была, благозвучная, почти как у Вересаева. Поэтическая, можно сказать. Вот он, наверное, поэтому и писал стихи. А что еще делать? Стихи у него, правда, простые были, наивные, даже как бы детские... Типа того, что катер, как котенок, прижался к причалу, как к кошке, и спит спокойно. А кругом - ночь и тишина... И все в таком духе.
Все время чистенький ходил, аккуратненький... Зимой и летом - в бородке и усах, волосы - длинноватые, на прямой пробор, свисали вдоль лица прядками... И обязательно - в костюме, в тройке, такой уж у него стиль был. В тройке и при галстуке. По крайней мере, в другой одежде я его не запомнил. Держал марку! Ну и правильно. На то он и поэт.
И весь из себя такой добродушный был, мягкий и ласковый, слегка вальяжный и с порядочной ленцой человек. Не было в нем, как мне казалось, необходимой для писателя напористости и жесткости. Нo здесь не мне судить, может, он только казался мягким, а на самом деле, там где надо, был таким жестким, что мало не покажется.
И еще всегда пьяненький ходил... Ну, может, не всегда, но - часто. Тоже такой стиль был - всегда подшофе.
Несколько раз и я с ним за столом сиживал... И запомнилось мнe, врезалось в память, что он почему-то, в отличие от других, - жадноватый, прижимистый молодой человек, как-то не давал он свою копейку на пропой, не было такого, чтоб ему вожжа под хвост попадала. Пьяный-пьяный, а не швырял деньги на стол, предпочитал на чужие пить.
Пил он обычно в другой компании, мне по духу неблизкой и даже совсем чуждой. Председательствовал там у них один веселый и добрый татарин, большой пьяница и футболист. Он был постоянно при деньгах, он и поил их. Постоянно ходил по общежитию с трехлитровой банкой вина, а они висли вокруг чего, как пиявки... А этот молодой человек у него - правой рукой был. За что уж, не знаю. Наверное - блистал умом.
Однажды я увидел его в несколько неловком состоянии, поэтому и запомнил. Лежал он на полу, рядом с кроватью, выставив вперед руки и ноги в позе креветки, и мирно дремал... Пришел откуда-то из гостей и лег там, свалился, где получилось... Водка поборола. Был он как всегда в тройке, при галстуке и в тяжелых зимних сапогах. Брючины задрались и из раструбов сапог торчали бледные, худоватые ноги...
И так мне жалко его в тот момент стало, до слез... "Эх ты, - думаю, бедолага, глупая головушка... Куда же ты, бедный, попал? Никто здесь тебя ничему умному и хорошему не научит... Одному только пьянству и алкоголизму. Поезжал бы ты побыстрее к себе домой, в Петрозаводск, к маме под крыло... А здесь - сплошное пьянство и еще - развратом попахивает... А если ты еще и в разврат ударишься? Что ты тогда маме своей скажешь? Разве за этим она тебя сюда отправляла?" Поднял я его, а он хоть и маленький сам, а тяжелый оказался, положил на кровать и сапоги снял. "Спи, буйная головушка..." Он и заснул, причмокивая, захрапел...
Я был старше его на курс, друзьями мы не были, так, здоровались и все, как я уже сказал, у него была своя компания. Я к этому времени благополучно перевалил на четвертый курс, он - на третий... Наступили летние каникулы долгожданная лафа. И вот заходит он ко мне и говорит:
- Саша, дай мне пожалуйста, денег, тридцать рублей. Ты понимаешь, ни у кого занять не могу, а мне надо срочно домой поехать, очень надо! А я тебе сразу вышлю телеграфом.
Очень вежливо спрашивает, культурно... Ну, вежливости ему не занимать было. Я удивился про себя: "Ну, дает! Нашел у кого спрашивать! Неужели я настолько богатым кажусь? Пошел бы к кому другому, у нас богатых - много. Да и сам он куда побогаче меня..."
В общем, удивился я, но дал ему тридцать рублей. Раз очень просит, значит - нужно человеку. Только сказал ему, чтоб сразу по приезду немедленно мне выслал, потому что я сам остаюсь без денег, буду сидеть на мели. А я ему действительно последние отдал. Он побожился, что немедленно вышлет, и телефон свой оставил домашний... И - уехал... Я знал, что он сынок из обеспеченной семьи, папа у него чуть не директор завода был.
