Сорок тысяч восклицаний.
Восхищенье… панорамой,
Чай, холодный, как покойник,
И салфетки с монограммой.
— До свиданья… — До свиданья!.
Паровоз нахально свистнул.
Человек невольно вздрогнул,
И задумался, и скиснул.
«Дождик, дождик, перестань!..»
Мы отправимся в Бретань
Всем составом всех частей
С целым выводком детей,
С граммофоном впереди,
С фокстерьером позади,
С утопающим в кульках
Папой с зонтиком в руках,
С мамой, виснущей на нем,
В шляпе с розовым пером,
С нянькой старой и рябой,
С оттопыренной губой.
Цугом, скопом, словом, все
На траво и на форез.
На форез и на траво!
Неизвестно для чего…
Папа будет тосковать.
Мама будет загорать.
Нянька будет говорить.
Что в России лучше жить.
Дети будут рвать трико.
Пить парное молоко.
Удобрять чужой пейзаж.
Бегать голыми на пляж,
И, с детей беря пример.
Угорелый фокстерьер.
Мир и Космос возлюбя.
Будет прямо вне себя!..
А потом придет наш срок —
Узелок на узелок.
Чемодан на чемодан,
И унылый караван
После каторжных работ
В путь обратный потечет…
С утопающим в кульках
Папой с зонтиком в руках,
С мамой, виснущей на нем,
В шляпе с розовым пером.
С недовольною судьбой
Нянькой старой и рябой.
С целой тучею детей
Всех фасонов и мастей.
С граммофоном впереди
И с собакой позади…
Не в Ла-Манш, не в Пиренеи.
Не на разные Монбланы.
Не под пальмовые рощи,
Не в диковинные страны…
Я уехал бы на Клязьму,
Где стоял наш дом с терраской,
С деревянным мезонином,
С облупившеюся краской,
С занавесками на окнах,
С фотографиями в рамах.
Со скамейкой перед домом
В почерневших монограммах,
С этой гревшейся на солнце.
Сладко щурившейся кошкой.
Со спускавшеюся к речке
Лентой вившейся дорожкой.
Где росли кусты рябины.
Волчья ягода чернела,
Где блистательная юность
Отцвела и отшумела!..
Как летела наша лодка
Вниз по быстрому теченью.
Как душа внимала жадно
Смеху, музыке и пенью.
Плеску рыбы, взлету птицы.
Небесам, и душным травам.
И очам твоим правдивым,
И словам твоим лукавым…
А когда садилось солнце
За купальнями Грачевых,
И молодки, все вразвалку,
В сарафанах кумачовых
Выходили на дорогу
С шуткой, с песней хоровою,
А с реки тянуло тиной.
Сладкой сыростью речною,
А в саду дышали липы,
А из дома с мезонином
Этот вальс звучал столетний
На столетнем пианино.
Помнишь, как в минуты эти
В этом мире неизвестном
Нам казалось все прекрасным.
Нам казалось все чудесным!
Богом созданным для счастья,
Не могущим быть иначе,
Словно Счастье поселилось
Рядом, тут, на этой даче,
В этом домике с терраской,
С фотографиями в рамах,
И сидит, и встать не хочет
Со скамейки в монограммах…
Сначала надо говорить о Толстом,
О живописи, об искусстве,
О чувстве, как таковом,
И о таковом, как чувстве.
Потом надо слегка вздохнуть
И, не говоря ни слова.
Только пальцем в небо ткнуть
И… вздохнуть снова.
Потом надо долго мять в руках
Не повинную ни в чем шляпу.
Пока Она, по-женски, не скажет: Ах!
И, по-мужски, пожмет вам лапу.
Немку надо глазами есть.
Круглыми и большими.
Ни с каким Толстым никуда не лезть,
А танцевать шимми.
Танцевать час. Полтора. Два.
Мучиться, но крепиться.
Пока немецкая ее голова
Не начнет кружиться.
И глядь, — веревка ль, нитка ль, нить, —
Незаметно сердца свяжет.
И не надо ей ничего говорить…
Она сама все скажет.
Для англичанки все нипочем,
И один есть путь к победе:
Все время кидать в нее мячом
И все время орать: ради!
Потом, непосредственно от мяча,
С неслыханной простотою,
Так прямо и рубить сплеча.
Будьте моей женою!
И если она за это не даст
Ракеткой по голове вам.
Значит, она либо любит вас.
Либо… остолбенела.
