- Милые подсвечники, - прошептал лирически актер, - где-то вы теперь?.. Разорвали вас новые вандалы! Ведь вот времена были: и электричество горело, а около играющих всегда подсвечники ставили.
- Традиция, - задумчиво сказал бывший шулер, разглаживая шрам на лбу... - А позвольте, дорогие друзья, почествовать вас бутылочкой "Абрашки"*...
______________
* Шампанское "Абрау Дюрсо".
Радостные пили "Абрау". Пожимали друг другу руки и любовно, без слов, смотрели друг другу в глаза.
Перед закрытием ресторана бывший шулер с бывшим приставом выпили на "ты".
Они лежали друг у друга в объятиях и плакали, а знаменитый актер простирал над ними руки и утешал:
- Петербуржцы! Не плачьте! И для нас когда-нибудь небо будет в алмазах! И мы вернемся на свои места!.. Ибо все мы, вместе взятые - тот ансамбль, без которого немыслима живая жизнь!!
ОКОЛО ИСКУССТВА
Золотой век
I
По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так:
- Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.
Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой - он всегда делал несколько дел сразу - и отвечал:
- Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.
- Я не "многий", - скромно возразил я. - Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация!
- Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов.
- Что ... пишу?
- Ну, вообще, - сочиняешь!
- Да я ничего и не сочиняю.
- Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
- У меня нет слуха, - откровенно сознался я.
- На что слуха?
- Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...
- Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:
- Я умею рисовать метки для белья.
- Не надо. На сцене играл?
- Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.
- И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
- Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!
Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал:
- Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли - это придает тебе оттенок непосредственности.
Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.
II
На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости искусства" такую странную строку:
- "Здоровье Кандыбина поправляется".
- Послушай, Стремглавов, - спросил я, приехав к нему, - почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен.
- Это так надо, - сказал Стремглавов. - Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется.
- А она знает - кто такой Кандыбин?
- Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "а здоровье Кандыбина поправляется".
- А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"
- Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".
- Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
- Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку:
"В здоровье нашего маститого"... Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..
- Можно писателем.
"В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7".
- А портрета еще не нужно?
- Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
И он, озабоченный, убежал.
III
Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.
Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
- "Вчера, - писала одна газета, - на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками".
Этот инцидент вызвал в газетах шум.
Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил.
Одна газета говорила:
- Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли это? С одной стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому неведомый капитан Ч*.
- Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли.
Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.
Ко мне заезжали репортеры.
- Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину?
- Да ведь вы читали, - сказал я. - Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
- Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер.
- Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я.
IV
Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.
При встрече со Стремглавовым я спросил его:
- Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?
- Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь".
- А какую вещь я начал?
- Драму "Грани смерти".
- Антрепренеры не будут просить ее для постановки?
- Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно!
Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сиденьем на куриных котлетках и яйцах.
Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики.
В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюренбергом.
Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:
- Надоело! Хочу, чтобы юбилей.
- Какой юбилей?
- Двадцатипятилетний.
- Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?
- Ладно, - сказал я. - Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25.
- Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов.
- Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.
V
Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности...
На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь.
- Вас приветствовали, как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, - я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: Здравствуй, Кандыбин!!
- А, здравствуйте, - приветливо отвечал я, польщенный. - Как вы поживаете?
Все целовали меня.
МОИ УЛЫБКИ
Ложь
Трудно понять китайцев и женщин.
Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль - чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени - и все это было ни к чему... Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки - сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца.
Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех масса терпения, хитрости - и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от простого прикосновения.
