— Я достал интересную книженцию, — говорит Витя. — Могу дать почитать. Только чур хранить конспирацию. А то, сами понимаете…
— Что за книженция? — спрашивает Степан. — Чушь небось какая-нибудь заумная. Ой! Я бы на твоем месте такими штучками не баловался. Лет десять можно отхватить!..
— Вспоминаю один смешной случай, — говорит Он. — Еще до войны было. Достали ребята у нас в институте Замятина «Мы». Не читали? Любопытная книга. Для конспирации условились называть книгу колбасой, а вместо слова «прочитал» говорить «съел». Встречаются на другой день в коридоре. Так при всех и спрашивает один другого: ты, мол, колбасу, которую я тебе дал, съел? Конечно, отвечает другой. Ну, в таком случае передай ее Сидорову, говорит первый. Слушавший разговор стукач заподозрил неладное, донес куда следует. Ребят, конечно, поймали. Дали по десятке.
— У нас в доме, — говорит Витя, — жил старый большевик. Большой любитель книг. Собирать их начал еще с прошлого века. Конечно, он хранил сочинения Троцкого, Бухарина, Зиновьева и прочих врагов народа. Он даже газеты и журналы тех лет хранил. Старуха у него умерла. Он один остался. Однажды он попросил нас помочь ему навести порядок в его библиотеке — пыль почистить, хлам всякий выкинуть. А человек он был преданный. И решил, что от врагов ему очиститься пора. Вот он и выбросил в хлам все их работы, включая даже Плеханова. Мы все это добро таскали на помойку. А те книжки, что в приличных переплетах, растащили сами к себе домой. Помойкой заинтересовались другие жильцы и тоже кое-что утащили, в основном — печку растапливать и стены оклеивать под обои. Кто-то донес об этом деле. Что творилось, смех! Дом окружили со всех сторон. Перевернули все вверх ногами. Старого большевика забрали. А зачем? Ему же все равно жить осталось не много. Нас потом больше месяца таскали. Мы все-таки кое-какие книжки зажали. Потом почитывали тайком, но ни шута не понимали. Единственный интерес в них был тот, что они запретные. Мы такую конспирацию развели. Явки, пароли. Нашелся, конечно, доносчик. Но ему почему-то пик го не поверил. Игра наша заглохла сама собой. Книжки куда-то затерялись.
О любви
— Мы часто говорим о женщинах. И почти никогда — о любви. Хватит о б…е, — сказал Костя. — Давайте поговорим, в конце концов, о любви. О настоящей любви.
— Идет, — сказал Эдик. — Хотите анекдот? Старики, сами понимаете, в этих вопросах консерваторней. Дети вперед уходят. Вот выдали родители дочку замуж за иностранца. В Париж уехала. Через год навестить приехала. Вот мать и просит ее рассказать, как там французы любовью занимаются. Дочка выложила ей кучу полезных сведений. Уехала к себе в Париж. А через месяц телеграмму получает: мол, приезжай немедленно, папа сломал шею, прыгая со шкафа.
— Ты, Эдик, ужасно вульгарный парень, — сказал Витя. — Вот я вам расскажу более изящную шуточку. Ты меня любишь? — спрашивает она его. А что я, по-твоему, делаю… твою мать, отвечает он.
Степан хлопает глазами и спрашивает Витю, а что он на самом деле делает. Мы смеемся. Мы вступаем как раз в первую стадию опьянения («забурення»). Нам весело и радостно. Анекдоты на любовную тему сыплются из нас как из рога изобилия. Особенно силен на этот счет Витя.
— Идет женщина, — выдает Витя очередной «изящный» анекдот. — К ней подходит забулдыга и предлагает за рубль показать член необыкновенной величины. Женщина соглашается. Член действительно огромен. Ого, сказала женщина, представляю, какой же он должен быть в рабочем состоянии! О мадам, сказал забулдыга, если бы он работал, разве бы я побирался за рубль?!
А Он сказал:
Мы слишком мало про любовь
Толкуем, это да.
Заговорим, так даже я
Краснею от стыда.
Потребность тела.
Как отлить,
Попить, поспать, пожрать.
Ну, в крайнем случае сперва
Могем чуть-чуть пожать.
Вон за границей, ходит слух,
Ушли в любви вперед.
Пускай покажут. Наш народ,
Быть может, переймет.
Так разве это все любовь,
Хотел я закричать.
Заткнись, щенок, сказали мне,
Не суйся поучать!
Видали мы без счета баб,
Чего таить греха.
И в этом деле что к чему
Мы знаем, ха-ха-ха!
Потом мы вступили во вторую стадию, сентиментальную и доверчивую. И стали рассказывать про своих первых женщин.
— Я потерял невинность, — сказал Костя, — представьте себе, в кино. Да, в кино. На дневном сеансе. Зал был почти пустой. Я подсел к какой-то бабе. В темноте даже толком не разглядел, старая или молодая. Начал шарить. Она не сопротивлялась, скорее наоборот. В общем, мы пристроились на полу сбоку. И я был сразу готов. Мне стало стыдно, я в темноте потихоньку смылся от нее. Вот и все.
— А мы с девчонками играли в «папы-мамы», — сказал Эдик. — Одна девочка постарше, видать, уже была того… Так она нас и обучила всему, что нужно. Причем довольно толково. Сколько ей было? Не больше четырнадцати…
— Я был вундеркиндом, — сказал Витя. — Однажды после концерта (детский концерт был) пригласили меня к себе домой очень милые люди, муж и жена, тогда они мне казались пожилыми. А сейчас я, пожалуй, дал бы им не больше сорока. Они меня покормили. Вина дали. Ну, поиграл я им немного. Они еще мне винца дали. И затем взялись за меня на пару. Сначала он ей помогал, потом она ему. Противно было, но немножко и приятно. Я потом похаживал к ним не раз, пока они куда-то не уехали. Но я на них не в обиде.
— А у меня, — сказал Степан, — все произошло прозаично. Познакомились в местном клубе. Я тогда курсантом танкового училища был. Я пошел в атаку. Она ни в какую. Говорит, сначала женись, а потом сама дам. Ну, мы расписались. Потом я на фронт попал. Получил через некоторое время письмо. Написала, что полюбила другого и выходит за него замуж, а меня просит прислать согласие на развод. Я, конечно, послал. Вот и все.
— А ты любил ее? — спросил Он.
— А как же, — сказал Степан. — Я се измену сильно переживал. Хотел даже, чтобы меня убили в первом же бою. Я ее до сих пор, стерву, люблю.
— А почему же стерву?
— Это так, для красного словца. А ты как расстался со своей невинностью? Если, конечно, она вообще у тебя была, ха-ха-ха!
— Я вам лучше расскажу одну историю…
— Ты вечно со своими историями. Кстати, чем кончилась та история? Помнишь, рассказывал про девчонку-медсестру? Ты тогда зажал…
— Не помню, о какой истории речь идет. И тем более не помню, чем она кончилась. Так будете слушать про мою «первую любовь»? В вашем смысле, конечно.
— Я был тогда в запасной роте в одной авиационной школе. Нам, конечно, обещали, что мы вот-вот летать начнем, а между тем гоняли в наряды, в караул, на всякие работы. Однажды сел на вынужденную посадку самолет километрах в пятидесяти от аэродрома — по маршруту летали, обрезал мотор. Нас троих послали туда караулить машину. Топали пешком. Места там — жуть. Не то чтобы степь, а так, ерунда какая-то. Овраги, кустиков много. Ни леса, ни деревень. Дело к зиме. Грязь по колено. Ветер пронизывающий. И ни одной живой души. Спать и прятаться от непогоды нам предстояло в кабине и в фюзеляже самолета, в хвосте. Питаться — концентратами и сухарями. Хорошего, одним словом, мало. И не верьте тому, кто вам будет рассказывать романтические сказочки на этот счет.
Добрались мы до места. Освоились. В самолет травы натаскали. Источник воды нашли. Нечто вроде печки оборудовали в ямке неподалеку. Решили обследовать окрестности. А вдруг что-нибудь любопытное обнаружится?! И обнаружили! Километрах в трех в низинке за кустиками видим — стройка какая-то. Бараки сколачивают. Проволокой обтягивают вокруг. Мы туда. Что, мол, такое? Солдат, пожилой мужик, указал на толпу полураздетых женщин и сказал, что тут будет лагерь для «венерических потаскух», главным образом для «сифилитичек». Мы заинтересовались, что это за «сифилитички». Подошли поближе. Ох, братцы, если бы только вы увидели, что тут начало твориться! Брань. Слезы. Проклятия. Мольбы. Угрозы. Скабрезности… Никогда потом я не видел картин человеческих несчастий страшнее этой. И тут я увидел Ее. Понимаете, Ее! И вижу Ее с тех пор всю жизнь. И буду видеть до последней минуты. Ее, только Ее, одну Ее, и никакую другую.
Что дальше? А дальше поделили мы с Ней мои продукты. Отдал я Ей мою самодельную телогрейку. Ребята уступили нам фюзеляж. Я знал, что Она больна. Она знала, чем это для меня кончится. И все же я эти дни и ночи, ребята, не сменяю ни на какие годы любого современного секса. А Ее и память о Ней не сменял бы на тысячу лучших красавиц мира. Чем все это кончилось? Мне пришили стремление уклониться от фронта таким весьма своеобразным способом, хотя фронтом для нас в запасной роте и не пахло.
Из «Евангелия для Ивана»
Нас молиться никто не учил.
Эти штучки смешными казались.
И небесного света лучи
Наших душ никогда не касались.
Но когда мы встречалися вдруг
С убивающей тело силой,
Со слезами молили: друг,
Если можешь, спаси-помилуй!
И как наши отцы испокон,
Бормотали мы скороговоркой…
Словно в школе за Божий Закон
Получали одни пятерки.
А когда проносилась гроза,
Становилось светлей немного,
Мы, стыдливо убрав глаза,
Издевались над сказкой-Богом.
— К чему все это? — сказали мы Ему. А я и сам не знаю, ответил Он. А вы, ребята, не придавайте этому значения. Это же пустяки. В таком случае смени пластинку, сказали мы. Надоело! Мы уже готовили дипломные работы, сдавали последние экзамены, становились образованными и мудрыми. И один за другим вступали в партию (кто не успел до этого) и избирались в разные ответственные органы. Пока еще маленькие. Но в большие попасть, миновав их, нам было нельзя, поскольку мы начинали свой путь с самого дна жизни.
