В противовес своему энергичному приятелю - бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определенной склонностью к философским размышлениям.
Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент.
А теперь, хотя он и любил поговорить, но слов у него, вообще, не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикрепленные к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи.
Грязная форменная тужурка, обтрепанная, с громадными вздутиями на тощих коленях, брюки и фуражка с полуоторванным козырьком - все это, как пожар Москве, служило украшением Надькину.
II
Сегодня, в ясный пасхальный день, друзья наслаждались в полном объеме: солнце грело, бока нежила светлая весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газете были разложены и расставлены, не без уклона в сторону буржуазности, полдюжины крашеных яиц, жареная курица, с пол-аршина свернутой бубликом "малороссийской" колбасы, покривившийся от рахита кулич, увенчанный сахарным розаном, и бутылка водки.
Ели и пили истово, как мастера этого дела. Спешить было некуда; отдаленный перезвон колоколов навевал на душу тихую задумчивость, и, кроме того, оба чувствовали себя по-праздничному, так как голову Неизвестного человека украшала новая барашковая шапка, выменянная у ошалевшего горожанина чуть ли не на сто десятин ленкоранского леса, а телеграфист Надькин украсил грудь букетом подснежников и, кроме того, еще с утра вымыл руки и лицо.
Поэтому оба и были так умилительно-спокойны и неторопливы.
Прекрасное должно быть величаво...
Поели...
Телеграфист Надькин перевернулся на спину, подставил солнечным лучам сразу сбежавшуюся в мелкие складки прищуренную физиономию и с негой в голосе простонал:
- Хо-ро-шо!
- Это что, - мотнул головой Неизвестный человек, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. - Разве так бывает хорошо? Вот когда я свои ленкоранские леса сплавлю, - вот жизнь пойдет. Оба, брат, из фрака не вылезем... На шампанское чихать будем. Впрочем, продавать не все нужно: я тебе оставлю весь участок, который на море, а себе возьму на большой дороге, которая на Тавриз. Ба-альшие дела накрутим.
- Спасибо, брат, - разнеженно поблагодарил Надькин. - Я тебе тоже... Гм!.. Хочешь папироску?
- Дело. Але! Гоп!
Неизвестный поймал брошенную ему папироску, лег около Надькина, и синий дымок поплыл, сливаясь с синим небом...
III
- Хо-ррро-шо! Верно?
- Да.
- А я, брат, так вот лежу и думаю: что будет, если я помру?
- Что будет? - хладнокровно усмехнулся Неизвестный человек. Землетрясение будет!.. Потоп! Скандал!.. Ничего не будет!!
- Я тоже думаю, что ничего, - подтвердил Надькин. - Все тоже сейчас же должно исчезнуть - солнце, земной шар, пароходы разные - ничего не останется!
Неизвестный человек поднялся на одном локте и тревожно спросил:
- То есть... Как же это?
- Да так. Пока я жив, все это для меня и нужно, а раз помру, - на кой оно тогда черт!
- Постой, брат, постой... Что это ты за такая важная птица, что раз помрешь, так ничего и не нужно?
Со всем простодушием настоящего эгоиста Надькин повернул голову к другу и спросил:
- А на что же оно тогда?
- Да ведь другие-то останутся?!
- Кто другие?
- Ну, люди разные... Там, скажем, чиновники, женщины, министры, лошади... Ведь им жить надо?
- А на что?
- "На что, на что"! Плевать им на тебя, что ты умер. Будут себе жить, да и все.
- Чудак! - усмехнулся телеграфист Надькин, нисколько не обидясь. - Да на что же им жить, раз меня уже нет?
- Да что ж они для тебя только и живут, что ли? - с горечью и обидой в голосе вскричал продавец ленкоранских лесов.
- А то как же? Вот чудак - больше им жить для чего же?
- Ты это... Серьезно?
Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипели в душе Неизвестного. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить свое возмущение, кроме короткой мрачной фразы:
- Вот сволочь!
Надькин молчал.
Сознание своей правоты ясно виднелось на лице его.
IV
- Вот нахал! Да что ж ты, значит, скажешь: что вот сейчас там в Петербурге или в Москве, - генералы разные, сенаторы, писатели, театры - все это для тебя?
- Для меня. Только их там сейчас никого нет. Ни генералов, ни театров. Не требуется.
- А где же они?! Где?!!
- Где? Нигде.
- ?!! ?!!
- А вот если я, скажем, собрался, в Петербург проехал, - все бы они сразу и появились на своих местах. - Приехал, значит, Надькин, и все сразу оживилось: дома выскочили из земли, извозчики забегали, дамочки, генералы, театры заиграли... А как уеду - опять ничего не будет. Все исчезнет.
- Ах, подлец!.. Ну, и подлец же... Бить тебя за такие слова - мало. Станут ради тебя генералов, министров затруднять. Что ты за цаца такая?
Тень задумчивости легла на лицо Надькина.
- Я уже с детства об этом думаю: что ни до меня ничего не было, ни после меня ничего не будет... Зачем? Жил Надькин - все было для Надькина. Нет Надькина - ничего не надо.
- Так почему же ты, если ты такая важная персона, - не король какой-нибудь или князь?!
- А зачем? Должен быть порядок. И король нужен для меня, и князь. Это, брат, все предусмотрено.
Тысяча мыслей терзала немного охмелевшую голову Неизвестного человека.
- Что ж, по-твоему, - сказал он срывающимся от гнева голосом, - сейчас и города нашего нет, если ты из него вышел?
- Конечно, нет.
- А посмотри, вон колокольня... Откуда она взялась?
- Ну, раз я на нее смотрю, - она, конечно, и появляется. А раз отвернусь - зачем ей быть? Для чего?
- Вот свинья! А вот ты отвернись, а я буду смотреть - посмотрим, исчезнет она или нет?
- Незачем это, - холодно отвечал Надькин. - Разве мне не все равно будет тебе казаться эта колокольня или нет?
Оба замолчали.
V
- Постой, постой, - вдруг горячо замахал руками Неизвестный человек. А я, что ж, по-твоему, если умру... Если раньше тебя - тоже все тогда исчезнет?
- Зачем же ему исчезать, - удивился Надькин, - раз я останусь жить?! Если ты помрешь - значит, помер просто, чтобы я это чувствовал и чтоб я поплакал над тобой.
И, встав с земли и стоя на коленях, спросил ленкоранский лесоторговец сурово:
- Значит, выходит, что и я только для тебя существую, значит, и меня нет, ежели ты на меня не смотришь?
- Ты? - нерешительно промямлил Надькин.
В душе его боролись два чувства: нежелание обидеть друга и стремление продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы.
Философская сторона победила:
- Да! - твердо сказал Надькин. - Ты тоже. Может, ты и появился на свет для того, чтобы для меня достать кулич, курицу и водку и составить мне компанию.
Вскочил на ноги ленкоранский продавец... Глаза его метали молнии. Хрипло вскричал:
- Подлец ты, подлец, Надькин! - Знать я тебя больше не хочу! Извольте видеть - мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину? А? Для него я рос, учился, с ленкоранскими лесами дело придумал, у Гигикина курицу и водку на счет лесов скомбинировал. Для тебя? Провались ты! Не товарищ я тебе больше, чтобы тебе лопнуть!
Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подметкой о кочки, стал спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу.
А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал:
- Спустится с пригорка, зайдет за перелесок и исчезнет... Потому, раз он от меня ушел - зачем ему существовать? Какая цель? Хо!
И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом.
Уточкин
Лучи солнца имеют свойство, которое, вероятно, не всем известно... Если человек долго находится под действием солнечных лучей, он ими пропитывается, его мозг, его организм удерживают в себе надолго эти лучи, и весь его характер приобретает особую яркость, выразительность, выпуклость и солнечность.
Эта насыщенность лучами солнца сохраняется на долгое время, пожалуй, навсегда.
Ярким примером тому может служить Сергей Уточкин - кого мы еще так недавно искренно оплакали.
Он умер и унес с собой частицу еще неизрасходованного запаса солнца.
А излучался он постоянно, и все его друзья и даже посторонние грелись в этих ярких по южному, пышных струях тепла и радости.
Кто таков был Уточкин, каков был его характер, какова была его жизнь знают многие, а Одесса, пожалуй, - и вся. Эта милая, веселая любопытная Одесса, этот огромный "журнал Пате, который все видит" сквозь огромные зеркальные окна своих кафе и ресторанов - вся Одесса напоминает мне огромное окно в кафе; сидишь уютно у самого стекла, и перед тобой проходит вся жизнь огромного города...
