- Что? - засмеялся добродушно и весело Уточкин. - Т...ты попадешь? А хочешь на пять рублей пари, что не попадешь? Идет?
И столько было спортсменского задора в словах Уточкина, что спортсменский дух инженера вспыхнул, как порох.
- На пять рублей? Идет! Ставь бутылки.
- В...вот они уже стоят. Двадцать шагов. Только смотри, стрелять по команде, а то я вас, шарлатанов, знаю - будешь целиться полчаса.
Уточкин сделал торжественное лицо, вынул из кармана носовой платок и сказал:
- В...вот, когда махну платком. Ну, раз, два, три!
Бац! Бац, бац!..
- Ну, что? В...вот стрелок, нечего сказать, в корову не попадешь! Од...ну бутылку только пробил. А ну! Раз, два, три! Пли!
Бац, бац, бац, бац!..
- Эх, ты! Из семи выстрелов одну бутылку разбил... Сап...пожник! А теперь довольно, едем в Одессу, нечего там. Садись!
- Ш-што?
Снова поднял свой револьвер инженер, поглядел с минуту на револьвер, на Уточкина и вдруг осел, как-то обмяк, опустился и, сунув пустой револьвер в карман, покорно и робко полез на своего Бенца.
Несколько гонщиков приблизились к машине, с презрением оглядели инженера, а один сплюнул и сказал:
- Туда же, с револьвером! Пьяница паршивая.
Инженер отвернулся, согнулся еще больше, и жалкий, маленький застыл так.
Уточкин вернулся к своей машине спокойный, невозмутимый, только глаза его усмехались:
- В...вот, он добрый, хороший, только дурак.
И общий смех вырос и разбежался в похолодевшем воздухе; и никто не хотел сознаться, что в этом смехе топили неловкость перед тем человеком, который только сейчас так мило и с таким юмором рискнул жизнью, чтобы вывести несколько десятков человек из глупого положения...
Южное солнце родит светлые мысли и красивые жесты...
Фат
Подслушивать - стыдно.
Отделение первого класса в вагоне Финляндской железной дороги было совершенно пусто.
Я развернул газету, улегся на крайний у стены диван и, придвинувшись ближе к окну, погрузился в чтение.
С другой стороны хлопнула дверь, и сейчас же я услышал голоса двух вошедших в отделение дам:
- Ну, вот видите... Тут совершенно пусто. Я вам говорила, что крайний вагон совсем пустой... По крайней мере, можем держать себя совершенно свободно. Садитесь вот сюда. Вы заметили, как на меня посмотрел этот черный офицер на перроне?
Бархатное контральто ответило:
- Да... В нем что-то есть.
- Могли бы вы с таким человеком изменить мужу?
- Что вы, что вы! - возмутилось контральто. - Разве можно задавать такие вопросы?! А в-третьих, я бы никогда ни с кем не изменила своему мужу!!
- А я бы, знаете... изменила. Ей-богу. Чего там, - с подкупающей искренностью сознался другой голос, повыше. - Неужели вы в таком восторге от мужа? Он, мне кажется, не из особенных. Вы меня простите, Елена Григорьевна!..
- О, пожалуйста, пожалуйста. Но дело тут не в восторге. А в том, что я твердо помню, что такое долг!
- Да ну-у?..
- Честное слово. Я умерла бы от стыда, если бы что-нибудь подобное могло случиться. И потом, мне кажется таким ужасным одно это понятие: "измена мужу"!
- Ну, понятие как понятие. Не хуже других.
И, помолчав, этот же голос сказал с невыразимым лукавством:
- А я знаю кого-то, кто от вас просто без ума!
- А я даже знать не хочу. Кто это? Синицын!
- Нет, не Синицын!
- А кто же? Ну, голубушка... Кто?
- Мукосеев.
- Ах, этот...
- Вы меня простите, милая Елена Григорьевна, но я не понимаю вашего равнодушного тона... Ну, можно ли сказать про Мукосеева: "Ах, этот"... Красавец, зарабатывает, размашистая натура, успех у женщин поразительный.
- Нет, нет... ни за что!
- Что "ни за что"?
- Не изменю мужу. Тем более с ним.
- Почему же "тем более"?
- Да так. Во-вторых, он за всеми юбками бегает. Его любить, я думаю, одно мученье.
- Да ежели вы к нему отнесетесь благосклонно - он ни за какой юбкой не побежит.
- Нет, не надо. И потом он уж чересчур избалован успехом. Такие люди капризничают, ломаются...
- Да что вы говорите такое! Это дурак только способен ломаться, а Николай Алексеевич умный человек. Я бы на вашем месте...
- Не надо!! И не говорите мне ничего. Человек, который ночи проводит в ресторанах, пьет, играет в карты...
- Милая моя! Да что же он, должен дома сидеть да чулки вязать? Молодой человек...
- И не молодой он вовсе! У него уже темя просвечивает...
- Где оно там просвечивает... А если и просвечивает, так это не от старости. Просто молодой человек любил, жил, видел свет...
Контральто помедлило немного и потом, после раздумья, бросило категорически:
- Нет! Уж вы о нем мне не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого человека... И в-третьих, он фат!
- Он... фат? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое фат?
- Фат, фат и фат! Вы бы посмотрели, какое у него белье, - прямо как у шансонетной певицы!.. Черное, шелковое - чуть не с кружевами... А вы говорите - не фат! Да я...
* * *
И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто ножницами нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой станции, когда поезд остановился.
И вышли контральто и сопрано молча, не глядя друг на друга и не заметив меня, прижавшегося к углу дивана.
Хвост женщины
Недавно мне показывали ручную гранату: очень невинный, простодушный на вид снаряд; этакий металлический цилиндрик с ручкой. Если случайно найти на улице такой цилиндрик, можно только пожать плечами и пробормотать словами крыловского петуха: "Куда оно? Какая вещь пустая"...
Так кажется на первый взгляд. Но если вы возьметесь рукой за ручку, да размахнетесь поэнергичнее, да бросите подальше, да попадете в компанию из десяти человек, то от этих десяти человек останется человека три и то неполных: или руки не будет хватать, или ноги.
Всякая женщина, мило постукивающая своими тоненькими каблучками по тротуарным плитам, очень напоминает мне ручную гранату в спокойном состоянии: идет, мило улыбается знакомым, лицо кроткое, безмятежное, наружность уютная, безопасная, славная такая; хочется обнять эту женщину за талию, поцеловать в розовые полуоткрытые губки и прошептать на ушко: "Ах, если бы ты была моей, птичка моя ты райская". Можно ли подозревать, что в женщине таятся такие взрывчатые возможности, которые способны разнести, разметать всю вашу налаженную мужскую жизнь на кусочки, на жалкие обрывки.
Страшная штука, - женщина; а обращаться с ней нужно, как с ручной гранатой.
* * *
Когда впервые моя уютная холостая квартирка огласилась ее смехом (Елена Александровна пришла пить чай), - мое сердце запрыгало, как золотой зайчик на стене, комнаты сделались сразу уютнее, и почудилось, что единственное место для моего счастья - эти четыре комнаты, при условии, если в них совьет гнездо Елена Александровна.
- О чем вы задумались? - тихо спросила она.
- Кажется, что я тебя люблю, - радостно и неуверенно сообщил я, прислушиваясь к толчкам своего сердца. - А... ты?..
Как-то так случилось, что она меня поцеловала - это было вполне подходящим уместным ответом.
- О чем же ты, все-таки, задумался? - спросила она, тихо перебирая волосы на моих висках.
- Я хотел бы, чтобы ты была здесь, у меня; чтобы мы жили, как две птицы в тесном, но теплом гнезде.
- Значит, ты хочешь, чтобы я разошлась с мужем?
- Милая, неужели ты могла предполагать хоть одну минуту, чтобы я примирился с его близостью к тебе? Конечно, раз ты меня любишь - с мужем все должно быть кончено. Завтра же переезжай ко мне.
- Послушай... но у меня есть ребенок. Я ведь его тоже должна взять с собой.
- Ребенок... Ах, да, ребенок!.. Кажется, Марусей зовут?
- Марусей.
- Хорошее имя. Такое... звучное! "Маруся". Как это Пушкин сказал? "И нет красавицы, Марии равной"... Очень славные стишки.
- Так вот... Ты, конечно, понимаешь, что с Марусей я расстаться не могу.
- Конечно, конечно. Но, может быть, отец ее не отдаст?
- Нет, отдаст.
- Как же это так? - кротко упрекнул я. - Разве можно свою собственную дочь отдавать? Даже звери и те...
- Нет, он отдаст. Я знаю.
- Нехорошо, нехорошо. А, может быть, он втайне страдать будет? Этак в глубине сердца. По-христиански ли это будет с нашей стороны?
- Что же делать? Зато я думаю, что девочке у меня будет лучше.
- Ты думаешь - лучше? А вот я курю сигары. Детям, говорят, это вредно. А отец не курит.
- Ну ты не будешь курить в этой комнате, где она, - вот и все.
- Ага. Значит, в другой курить?
- Ну, да. Или в третьей.
- Или в третьей. Верно. Ну, что ж... (я глубоко вздохнул). Если уж так получается, будем жить втроем. Будет у нас свое теплое гнездышко.
Две нежные руки ласковым кольцом обвились вокруг моей шеи. Вокруг той самой шеи, на которую в этот момент невидимо, незримо - уселись пять женщин.
* * *
Я вбежал в свой кабинет, который мы общими усилиями превратили в будуар Елены Александровны, - и испуганно зашептал:
- Послушай, Лена... Там кто-то сидит.
