В Берне Федюня оживился и предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Провели тайное голосование, но все проголосовали «за». Распугивая аборигенов, дотемна колесили по Берну, но дома не нашли, отчего Федюня загрустил и повеселел только в Париже.
В Париж приехали весной.
Уваров вылез у Эйфелевой башни, а Никодим Петрович с запертым сзади Федюней поехал искать профсоюз таксистов, чтобы поделиться с ними своим опытом.
Вернувшись с дележа, он увидел, что Федюня исчез вместе с рогами и гвоздиками, и понял, что с юношей случилось самое страшное, что может случиться с человеком за границей.
Искать Федюню было трудно, потому что все улицы назывались как-то не по-русски, но ближе к вечеру Федюню он нашел у очень подозрительного дома с фонарем.
Федюня был с рогами, но без гвоздик.
На суровые вопросы: где был, что делал и куда возложил гвоздики — Федюня только виновато улыбался и краснел.
Уваров сидел у подножия Эйфелевой башни, попивая захваченный из дома лимонад. Никодим Петрович Мальцев нажаловался ему на Федюню, и тут же двумя голосами «за» при одном воздержавшемся было решено больше Федюню в Париж не брать.
— Может, до Мадрида подбросишь, шеф? — спросил Уваров, когда отголосовали. — Там в воскресенье коррида…
— Не, я закончил, — печально покачал головой Никодим Петрович и опустил табличку «В парк».
Прощальный ужин Уваров давал в «Максиме».
— Хороший ресторан… — несмело вздохнул наказанный, вертя бесфуражной головой.
— Это пулемет такой был, — мечтательно вспомнил вдруг Никодим Петрович.
Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Федю-ня — шоколадку и двести коньяка. Никодим Петрович жестами попросил голубцов.
Принесли все, кроме коньяка: Федюне не было двадцати одного года.
В машине он сидел совсем трезвый, обиженно хрустел шоколадкой. Никодим Петрович вертел ручку настройки, Уваров переваривал устриц. За бампером исчезал город Париж.
Проезжая мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривавшую червонец.
В Венском лесу было солнечно, пощелкивали соловьи. Уваров начал насвистывать из Штрауса, а Федюня — из Паулса.
У большого шлагбаума возле Чопа стояла толпа военных и читала записку. Никодим Петрович выпустил Федюню и, простив за все, троекратно расцеловал. Тот лупил рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.
— Федя, — сказал на прощание Никодим Петрович, — веди себя хорошо.
Федя часто-часто закивал головой, сбегал на пост, снял со шлагбаума фуражку, надел ее на место, вернулся и попросил предъявить.
— Отвали, Федюня, — миролюбиво ответил Уваров. — А то исключим из комсомола.
— Контрабанды не везете? — моргая, спросил Федюня.
— Ну, Федя… — выдохнул Никодим Петрович.
Машина тронулась, и военные, вздрогнув, прокричали троекратное «ура».
Неподалеку от Калуги Никодим Петрович вздохнул.
— Что такое? — участливо поинтересовался Уваров.
— Федюню жалко. Душевный парень, но пропадет без присмотра.
У Кольцевой Никодим Петрович заговорил снова:
— А эта… ну, башня-то твоя… ничего.
— Башня что надо, — отозвался Уваров, жалея о пропущенной корриде.
Прошло еще несколько минут.
— Но Останкинская повыше будет, — отметил таксист.
— Повыше, — согласился Уваров.
Виктор Широков
МЕРА
Когда свести придется с жизнью счеты,
не бойся ни изжоги, ни икоты;
богат ли, беден — сыщется палата,
знай лишь одно: за все — тройная плата.
Поэтому вперед иди спокоен,
нет дела никому, что ты расстроен
(Ах, сколько раз в тиши других палат
ты был расчетверен или распят!).
Как ни умен ты был, как ни удал,
а жизнь прожил — в трех соснах проплутал
Глаза протри и строже посмотри,
ведь главная на свете цифра три.
Лишь минет час печальный похорон,
на лодке встретит каждого Харон.
Не торопись тогда уже назад.
Есть три реки, какими славен ад.
Они текут, как стон сквозь долгий сон.
То реки Стикс, Коцит и Флегетон.
Трехглавый пес у адовых ворот
свою добычу зорко стережет.
Нет чудища, что Цербера страшней,
заместо шерсти — мириады змей.
Для тех, кто не жил с совестью в ладу,
три судьи душу будут ждать в аду:
навек Еак, Миной и Радамонт
легко судьбы обрубят горизонт.
На муки ли сошлют, вину деля,
а может — в Елисейские Поля…
Уж воздадут, коли чинил обиды,
три фурии ужасных, Евмениды
(Алекто, Тисифона и Мегера),
воздать трикраты — праведная мера.
Поэтому заранее покайся
и от своих грехов не отрекайся.
Сходя навек в подземную обитель,
пойми: ты — жизни собственной строитель,
пускай потомок, разный мусор роя,
решает: это Троя ли. не Троя…
Но было рвенье, пенье и терпенье,
и высилось твоей судьбы строенье.
СЛОНОВОСТИ
Шуршат лианы занавесок,
последний отгоняя сон.
И вот под кафельным навесом,
проснувшись, зубы чистит слон.
Из крана бьет струя ретиво,
и замечает острый взгляд,
что водное похоже диво
на Ниагарский водопад.
Водя махровым полотенцем
по раскрасневшейся спине,
слон вдруг поймет горячим сердцем,
что вновь в тропической стране.
О, как трубит электробритва!
Держи свой хобот на весу:
архитрагическая битва
в доисторическом лесу.
Последний взмах нечастым гребнем,
накинут серенький пиджак…
Хлеб с маслом, запивая третьим,
слон поглощает натощак.
И чайник пышет, словно гейзер,
сдвигая крышку набекрень,
не зная, как еще полезней,
проснувшись, встретить новый день.
В ОЧЕРЕДИ
Город мой,
моя столица,
мишурой своей маня,
многорука и столица,
спросит как-нибудь меня:
«Сыт ли песенной отравой?
Как проводишь жизнь свою?»
В очереди не за славой —
за сосисками стою.
