1852 год
Париж
– Значит, он умер у вас на глазах?
– У меня на глазах, как есть у меня! Видать, отхлебнул из хозяйской кружки – и лежит. Я уж его тормошила, тормошила…
Женщина ткнула пухлым пальчиком инспектору в живот.
– А я ничего в чай не клала, кроме чая того, и не думайте даже!
Инспектор и не думал. Ему было слегка тоскливо – так случается с людьми, предчувствующими исполнение нудного, долгого и неясно чем заканчивающегося дела. Инспектор повел длинным гончим носом, принюхиваясь к остаткам содержимого кружки – к счастью, расплескалось не все – и снова вперил взгляд в кухаркину грудь.
Дело, конечно, ясное. И с грудью, что топорщится под еле прикрывающими ее трогательными кружевцами, и с покойником, который разлегся на полу и смотрит в потолок, удивленно и как-то беспомощно. Наверное, не ожидал, что если отхлебнет хозяйского чаю, все завершится так быстро и печально.
– Кто-то заходил на кухню, пока вы готовили чай?
Толстуха фыркнула.
– Откуда ж я знаю?
– Поясните, – приподнял бровь инспектор. Этому он научился от своего начальника, весьма, весьма достойного человека, одним движением брови нагонявшего страх на закоренелых преступников.
Судя по всему, кухарка закоренелой преступницей не была, так как не испугалась ничуть.
– Я уж спать готовилась, когда хозяин позвонил. Оказывается, чаю ему потребовалось в мастерскую подать, вот как! Я и пошла. А он, – кухарка указала обвиняюще на покойника, – лишь после пришел, когда я уж и чай заварила, и за медом в кладовку отправилась, и…
– Вы выходили из кухни за медом?
– Да, мсье инспектор, как есть за ним. Хозяин любит чай с медком. Да вы и сами небось не откажетесь? Заварить, а?
– Благодарствую. – Меньше всего инспектору хотелось прикасаться к посуде на этой кухне. Мышьяк ведь подсыпали, как есть мышьяк, симптомы не спутаешь. Значит, пока эта пышечка выходила в кладовку (надо бы еще поинтересоваться, где эта кладовка расположена да сколько до нее идти – мгновенно да тихо от мышьяка не умрешь, значит, не было кухарки больше пяти минут), сюда вошел человек и добавил яд в чашку. Или в чайник?..
– Вы пили отсюда чай?
– Я-то нет, что ж я, себе не заварю, нешто мне хозяйский нужен? Я так и Бертрану говорила всегда – не пей, так он очень уж это дело любил, к хозяйской еде да питью приложиться. Вот и доприкладывался. – Нежно-голубые кухаркины глаза набухли слезами. – Господь да приберет его на небеса!
Инспектор понюхал чайник и душераздирающе вздохнул. Дело ясное, и что сказать хозяину – тоже ясно. Если он знает, кто у него здесь прогуливается по ночам да слуг травит (а вряд ли этот старый Бертран кому-то так сильно насолил, чтобы травить стали именно его!), то, может, и удастся докопаться до истины быстро. Мало ли, завистник какой.
– Вызовите карету, – сказал инспектор своему помощнику, ползавшему вокруг трупа на коленках. – Надо увезти тело.
– Как же увезти? – завсхлипывала кухарка. – А похоронить?
– Похороните, после, – отрезал инспектор и повернулся к женщине спиной – чтобы не соблазняться. Ему нравились такие, пышненькие. Но этой лет пятьдесят, в матери она ему, конечно, не годится, а вот в старшие сестры – очень даже. Сильно старшие.
Кухня была невелика и неказиста: стены все темные, будто коптили их, а на самом деле – просто не чистили давно; мебель деревянная, грубо сделанная, стол весь в зарубках, стулья кривобоки и немолоды. Радовал глаз разве что ряд медных кастрюль да сковородок, развешанных над плитою. В сковородках отражались инспектор и кухарка, вытянутые и перекошенные. Помощник с трупом не отражались, их скрывал стол.
Инспектор зевнул; ему хотелось спать. Хорошо бы сейчас оказаться в своей комнатке, что он снимает у мадам Ботэ, неподалеку от моста Искусств, и чтобы протоплено было, и бутылочку из шкафчика достать, и снять сапоги да ноги погреть у огня. Или ванну. Дорого, конечно, а все равно. Холод собачий – и это в начале сентября! С чего бы такой холод?
– Инспектор Кавье, – сказали у него за спиной, – вот так встреча.
Семьдесят лет назад французская криминальная полиция была вовсе не такова, какой мы имеем честь знать ее ныне.
Еще не придумал свою систему Бертильон, этот хворый телом писарь полицейского управления, и Вильям Хершель в Бенгалии еще не надиктовал свое историческое письмо, в котором уверял, что может идентифицировать личность, взяв у человека отпечатки пальцев; о нет, французская полиция 1852 года представляла собою удивительное сообщество, впрочем, уже вступившее в пору кризиса – ибо славные времена, когда ею правил авантюрист Видок, миновали.
Сюртэ, как называлась криминальная полиция Франции тех лет, была старейшей, с самыми богатыми в мире традициями криминальной полицией. Ее история уходила своими корнями во времена Наполеона. Полицейская служба во Франции, существовавшая до того, как Бонапарт – несомненно, самая крупная фигура первой половины девятнадцатого столетия – вознесся в таком сиянии, и с таким грохотом пал, – так вот, та ревностная служба занималась выслеживанием и арестами политических противников французских королей, а не пресечением уголовных преступлений. Но и позже, во второй половине наполеоновской эры, шеф Первого отделения парижской полицейской префектуры, созданного для борьбы с преступностью, Генри, имел в своем подчинении всего двадцать восемь мировых судей и нескольких инспекторов. Увы, увы! Этого было слишком мало для того, чтобы столица спала спокойно, будто младенец. Глухие улицы Парижа являлись настоящим раем для многочисленных разбойников и воров, правивших свой бал и ввергавших мирных обывателей в настоящий ужас. И лишь в тысяча восемьсот десятом году, когда волна преступлений готова была затопить Париж, пробил час рождения Сюртэ, а также решилась судьба «отца» уголовного розыска Эжена Франсуа Видока.
Пожалуй, в мире полиции этот человек сделал не меньше, чем Наполеон сотворил в мире политики; Видок служил притчей во языцех и являлся весьма, весьма бойким господином, которому навсегда суждено было остаться в истории благодаря своей смелости и нетрадиционным методам работы. До тридцати пяти лет Видок вел беспорядочную жизнь, полную приключений; однако то, чего он достиг, доказывает: для истинного человека, преданного своему делу, нет преград и ничто не может ограничить его стремления. Сын пекаря из Арраса, Видок был артистом, солдатом, матросом, кукольником, арестантом, совершившим несколько побегов. Однажды ему удалось убежать из тюрьмы в украденной им форме жандарма, в другой раз Видок бросился с головокружительной высоты тюремной башни в бурлящие воды протекавшей у ее стен реки. Но ему не везло: каждый раз его ловили, и везло – потому что он снова ускользал. Легенды о нем пересказывали уже при его жизни, безобразно его подвиги преувеличивая. Наконец, авантюриста приговорили к каторжным работам и заковали в цепи. В тюрьмах Видок годами жил бок о бок с опаснейшими преступниками тех неспокойных дней. Среди них были члены пресловутого французского клана убийц Корню, воспитывавшие из своих детей убийц. Чтобы малыши быстрее привыкали к своему ремеслу, им для игры давали головы мертвецов. Словом, обстановка не то чтобы благоприятная для духовного роста, но Видок как-то умудрился не потеряться в этом земном аду.
