— Значит, вас не беспокоит, что она достанется другому человеку?
Шартьер встретил этот вопрос с окаменевшим лицом.
— Как может беспокоить мертвого то, что происходит с живым? Вы думаете, я питаю иллюзии по поводу того, что меня ждет?
— Не хотите ли передать со мной какую-нибудь весточку для вашей жены?
Эта стрела поразила цель глубже, чем все предшествующие. Краски исчезли с худощавого лица графа, и на короткий миг он закрыл глаза.
— Скажите ей, что моя последняя мысль будет о ней.
— Вы проявляете к навязанной вам супруге отношение, исполненное нежности. Может быть, вы ее любите?
— Больше жизни!
Это признание, произнесенное хриплым голосом, было встречено собеседником лишь задумчивым «гм…».
Граф пристально смотрел на свои руки, словно надеясь, что узкое золотое кольцо, которое он носил со дня бракосочетания с Флёр, придаст его словам особый вес. Он и сам не понимал, почему говорит с этим человеком о таких вещах, которые касаются только его, Ива де Сен-Тессе и Флёр. О своем чувстве, побуждавшем его ставить жизнь жены выше своей собственной.
— А как относится к вам эта дама? Она любит вас? — продолжал уточнять незнакомец, между тем как глухое постукивание серебряной трости сопровождало его медленные шаги по тесному помещению.
— Я дал ей для этого мало поводов. А если она меня все же любит, то не требуйте от нее расплаты за это. Она, конечно же, скоро меня забудет…
— Что ж, поживем — увидим, граф Шартьер. Мне кажется, я должен еще кое в чем убедиться. Желаю вам благополучия, сеньор.
Этот странный разговор и внезапное прощание посеяли в душе Ива де Сен-Тессе больше сомнений, чем могли бы это сделать любые угрозы. Роль этого незнакомца, который, очевидно, пользовался уважением Монморанси и доверием короля, становилась с каждым днем все более загадочной. И, собственно, как это могло получиться, что Диана де Пуатье столь демонстративно отошла в сторону от той интриги, которую сама же и сплела таким изощренным способом?
Поскольку графа не отпускали на свободу, он ничего не мог узнать. В замке Фонтенбло слуги-посыльные были надежным источником всей тайной информации, поэтому графа и изолировали от общения с ними.
Что же последует дальше? Уголовно-карательный допрос, который превращает человека в кусок мяса, в мешанину из крови и боли?
Дни разделялись на отрезки только периодическим звоном колокола и проходили в молитвах: еще ночью вигилия, потом утренняя месса, терцина и вечерня, после которой следовало отправляться ко сну. Дни, нагоняющие тоску своим угнетающим однообразием. Что это за жизнь, которую ведут благочестивые монахини под звенящей властью этих колоколов?
Для Флёр это была жизнь, все больше действовавшая ей на нервы, хотя физически она окрепла. Она мерила свою жалкую келью нетерпеливыми шагами. Всякая мысль о бегстве отпадала сама собой уже потому, что из одежды у Флёр была только ночная рубашка да еще теплая накидка. Не говоря уже о том, что единственный ключ от ее двери находился в руках почтенной монахини. Флёр жила в заточении!
С тех пор, как она пришла в себя после глубокого, подобного смерти, обморока, почувствовала в себе свежие силы и окрепла. Единственным человеком, с которым Флёр общалась, была все та же монахиня, регулярно приносившая ей пищу и призывавшая ее посвятить все время молитвам. Ни на один из проникнутых отчаянием вопросов молодой женщины она не отвечала.
Следовало ли это понимать как ссылку в монастырь, в чрево нескончаемых молитв и обманчивой тишины? Ссылку в мучительную тоску и на мучительные упреки самой себе? Когда времени более чем достаточно, чтобы тысячу раз перебрать в памяти самые мелкие детали событий и обдумать их со всех сторон?
В раздражении Флёр отбросила назад копну своих светлых волос и топнула ногой по устланному сухим камышом каменному полу. Еще будучи ребенком, она ни к чему не относилась с такой ненавистью, как к безделью. Чувство полной зависимости от непонятных ей событий действовало на нервы, не говоря уже об удушающем, никогда не ослабевающем страхе за любимого, приносившем ей безутешные страдания.
— А, вы уже встали! Очень хорошо. Вот ваша одежда. К вам пришли, мадам!
Флёр так погрузилась в свои мысли, что не слышала, как в келью вошла почтенная монахиня, которая теперь одарила ее мягкой улыбкой и положила узелок с одеждой на табурет в ногах большой кровати. Флёр узнала свои собственные сапожки, но белье было новым. Тут же лежал и ее костюм наездницы. Ей показалось, что она в последний раз надевала его совсем в другой жизни.
Монахиня застыла на месте, перебирая пальцами простенькие шарики деревянных четок.
— Если хотите, я помогу вам одеться, — предложила она.
— Не надо, спасибо! — Флёр взяла принесенные вещи и провела рукой по бархату своего вычищенного и приведенного в порядок костюма для верховой езды. Вынужденное безделье последних дней привело молодую женщину в состояние меланхолии и отрешенности, которое чередовалось с глубоким отчаянием. Чем дольше продолжалось ее заточение, тем безнадежнее представлялось ей желание оказать какую-либо помощь супругу.
— Вы говорите, ко мне пришли? — пробормотала она. — Разве не одна только королева знает, где я нахожусь? Может быть, явился ее посланец?
— Удостоверьтесь сами, — посоветовала монахиня, владеющая в совершенстве искусством оставлять без ответа даже самые настойчивые вопросы. — Но поторопитесь, не заставляйте гостя долго ожидать вас!
Обрадованная возможностью покинуть жалкую келью, Флёр с лихорадочной поспешностью нацепила на себя одежду. Поскольку монахиня не захватила с собой ни щетки, ни заколок, Флёр не знала, как привести в порядок свои буйные волосы. Значит, кем бы ни был этот посетитель, который высвобождал ее из этой тягостной уединенности, придется ему принимать ее такой, какая она есть.
Между тем, у двери она помедлила, невольно робея перед тем, что ее ожидает. Правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Флёр надела на безымянный палец перстень с изумрудом, подаренный бабушкой. И хотя он сидел слишком свободно, его вес вселял в нее какую-то уверенность.
А уверенность была ей крайне необходима. Флёр узнала окутанную роскошной венецианской парчой и бесчисленными нитками жемчуга фигуру, восседавшую на табурете в гостевой комнате обители и сверлившую Флёр холодным взглядом.
— Ваше Величество!
От испуга Флёр еле удержалась на ногах, и церемониальный книксен получился более глубоким и долгим, чем требовал этикет. Опустив глаза вниз, она оставалась в положении поклона, пока не услышала голос Катарины Медичи:
